Я сидела на ящике. Спокойно, спокойно, не убегай, надо выдержать, ведь выбора у нас нет — придется быть вместе. Обиды побоку, нужно найти компромисс, и это тоже — коммунистическая дисциплина. Наберись мужества, возьми себя в руки, не руби сплеча, ответь сперва на самые серьезные обвинения, которые он тут выдвинул, начни по порядку, так легче. Подожди, пока не удостоверишься, что в состоянии говорить, не боясь разреветься посреди фразы. Сделай несколько глубоких вдохов.

— Можно я отвечу по порядку? По-моему, чтобы быть приветливым к людям, вовсе незачем дожидаться бесклассового общества. Жизнерадостность — сестра приветливости. И легкомыслие тут ни при чем. Для меня это своего рода мораль, определяющая мое отношение к окружающему миру. Если я подавлена, я стараюсь побыть одна, чтобы не отравлять настроение другим. Тебе ведь тоже больше нравится, когда я веселая. Далее. Ты прав, я люблю знакомиться с людьми, они меня очень интересуют. Забавные, странные, грустные, дурные, замечательные, у каждого своя судьба, предопределенная обществом и ими самими. Мне ужасно хотелось бы завести тетрадь, большую, вроде классного журнала, и записывать туда всякие истории и собственные размышления. Теперь о смехотворной проблеме платьев. У меня их целых четыре. Разумеется, я люблю их надевать. Неужели ты не чувствуешь, как чудесно вдруг попасть из холодного марта в южное лето, сбросить старую зимнюю одежду и бегать в платье без рукавов, без чулок, загорать, купаться в бассейне. Мне казалось, что ты тоже так думаешь и что для нас обоих это прекрасные часы. Вот что касается мелочей. Остальные твои упреки куда серьезнее.

— Извини, что перебиваю, но и для меня эти часы прекрасны, — сказал Арне.

В эту минуту на палубе опять появился тот офицер и направился к нам. Будь моя воля, пусть бы он умер на месте, прежде чем Арне успел его заметить, но жизнь не способна на подобные акты милосердия. Я отрицательно помотала головой.

— Я сейчас занята.

— У меня вахта до пяти, — сказал он.

— Тогда в половине шестого.

Условившись с ним, я перевела весь разговор Арне, тщательно обдумывая, какие свободы намерена отстаивать, независимо от того, согласится Арне или будет возражать. Он не вправе вмешиваться в мои отношения с другими людьми — ни сейчас, ни позже — и должен это понять.

Но в тот вечер все было испорчено. Арне помрачнел и сказал, провожая взглядом офицера:

— Идем.

— Нет, останься! Пожалуйста, останься. Ты должен дать мне возможность ответить. Я же только начала.

Но он ушел.

О серьезных конфликтах, в которых отчасти была виновата и я, мы так и не поговорили. Ведь до сих пор я ни разу не потрудилась войти в его положение. Твердость и суровость Арне по отношению к себе самому внушила мне мысль, что неуверенность ему несвойственна. И я успокоилась. Мне в голову не приходило задуматься, почему он так обидчив. Конечно, Арне занимал мои мысли, и даже больше, чем нужно. Сколько раз за время плавания я думала о нем, но всегда со своей точки зрения: как он действовал на меня, каким казался мне, в чем мне мешал. Я всегда была весела, хотела быть приветливой со всеми, не портить никому настроение — и в то же время в отношении Арне вела себя бестактно, как последняя эгоистка. Бездумная эгоистка. Вконец расстроенная, я глядела в иллюминатор и действительно не знала, что с нами будет дальше. По толстому стеклу скользнула тень, потом другая — птицы, впервые за много дней!

Я бросилась на палубу. Все пассажиры уже были там, все наперебой галдели и бурно жестикулировали.

Скоро показалась полоска земли, а через несколько часов пароход бросил якорь в порту Коломбо. В таких долгих плаваниях любая перемена обстановки вызывает безудержную радость. Так было и с нами, даже Арне невольно развеселился. Мы втроем сошли на берег. Помню поездку по какому-то клочку джунглей — во всяком случае, я решила, что это джунгли, — и восторг Франка, когда он увидел скачущую по деревьям обезьянку. Направлялись мы в кафе — оно лежало на возвышенности, и оттуда открывался вид на холмистую равнину и море. Арне посадил Франка на колени. Все было так хорошо и спокойно, будто мы никогда и не ссорились.

Вечером мы как ни в чем не бывало вышли на палубу. Стояли у борта, совсем близко друг к другу, и молчали. С моей стороны молчание было слабостью, я же собиралась сказать, что признаю́ свою вину, но говорить вдруг почему-то расхотелось. Наши плечи соприкасались — так в переполненном вагоне чувствуешь рядом соседа. Но здесь был не вагон, здесь была тихая ночь и никого, кроме нас двоих. Я слегка отстранилась.

— Не надо бояться, — сказал Арне.

— Я и не боюсь. Чего бояться? — Ну вот, опять все насмарку. — Мне пора к Франку. Уже поздно.

— Ты еще выйдешь?

— Поздно, — повторила я.