Земная сфера переложена на мои плечи. Геракл тоже держал на голове небесную сферу недолго, припомнилось мне, скрытый смысл легенды предстал предо мной в истинном свете. И как Гераклу благодаря хитрости удалось освободиться, когда он предложил титану Атласу. «Позволь мне только обвязать голову пучком веревок, чтобы мой череп не треснул под страшной тяжестью», так, может быть — чудилось мне, — глухая тропа избавит меня от тяжести забвения и выведет из тупика.
Глубокое недоверие к тому, чтобы слепо положиться в поисках на указующий перст логики, внезапно овладело мной. Я улегся, закрыл пальцами глаза и уши, чтобы ни на что не отвлекаться и не давать пищи для размышлений.
Но моя воля разбилась о несокрушимый закон — я всегда мог прогнать мысль только другой мыслью, и когда одна умирала, следующая питалась ее плотью. Я погружался в шумный поток собственной крови, а мысли следовали за мной по пятам; на миг я скрывался в кузнице своего сердца, но они выслеживали меня и здесь.
Снова участливый голос Гиллеля пришел мне на помощь и сказал: «Иди своей стезей неколебимо! Ключ к искусству забвения нужен нашим братьям, ступившим на дорогу смерти; но ты зачат от духа жизни».
Передо мной появилась книга Иббур, и в ней вспыхнули две буквы — одна, обозначавшая медную женщину, пульс которой бился с силой, равной землетрясению, и вторая в бесконечной дали: гермафродит на перламутровом троне, в короне из красного дерева, венчавшей его главу.
Шмая Гиллель третий раз провел рукой по моим глазам, и я погрузился в глубокий сон.
Снег
«Дорогой и уважаемый мастер Пернат!
Пишу Вам это письмо в ужасной спешке и крайней тревоге. Пожалуйста, уничтожьте его сразу же, как только прочтете, — или еще лучше, верните его мне вместе с конвертом. Иначе я не успокоюсь.
Ни одна живая душа не должна знать, что я Вам написала. А также и то, куда Вы сегодня пойдете!
Ваше честное и доброе лицо «на днях» внушило мне полное доверие (после этого скупого намека на событие, свидетелем которого Вы были, нетрудно догадаться, кто Вам пишет, потому что я боюсь ставить свое имя в конце письма), и более того, Ваш любимый покойный отец знал меня еще ребенком — все это придает мне смелости обратиться к Вам, как, вероятно, единственному человеку, который еще может мне помочь.
Умоляю Вас прийти сегодня вечером в пять часов в собор на Градчанах.
С добрую четверть часа я сидел, держа письмо в руках. Странное возвышенное состояние духа, в котором я пребывал со вчерашней ночи, разом исчезло — унесено было свежим дыханием ветерка нового земного дня. Смеясь и счастье обещая, вошла ко мне юная фортуна, дитя весны. Душа живая просила у меня защиты! У меня! Как разом преобразилась моя каморка! Источенный жучком резной шкаф стал смотреть крайне миролюбиво, а четыре кресла представлялись мне старцами, игравшими в карты за столом и по-домашнему подтрунивавшими друг над другом.
Жизнь снова вернулась ко мне во всем своем блеске и великолепии.
Стало быть, бесплодная смоковница может приносить плоды?
Я чувствовал, как меня пронизывают живые токи энергии, до сих пор дремавшей во мне, — скрытой в глубине души, оглушенной гулом будней, пробившей лед точно родник.
И я твердо знал, когда держал в руке письмо, что сумею помочь, чего бы это мне ни стоило. Мое ликующее сердце было переполнено верой.
Затаив дыхание, я без конца перечитывал строчки: «… и более того, Ваш любимый покойный отец знал меня еще ребенком». Разве это не звучало как обет: «Еще сегодня будешь ты со мной в раю»? Рука, протянутая в поисках защиты, приносила мне в дар
«Ваш любимый покойный отец» — как странно звучали слова, когда я повторял их! Отец! На миг я увидел перед собой усталое лицо седого старика, сидевшего в кресле рядом с моим комодом, — чужое, совсем чужое лицо и тем не менее такое ужасно знакомое; тогда я взглянул внутрь себя, и громкие удары сердца отсчитали ощутимые часы жизни.
Я вскочил в испуге: неужели проспал?