Яромир пытался успокоить меня, стараясь сообщить мне что-нибудь другое, то, что, как ему казалось, он знал: он положил голову на руку, будто заснул.
Я схватился за край столешницы:
— Бога ради, Мириам умерла?
Он снова покачал головой. Яромир повторил сцену со сном.
— Заболела?
Я нарисовал медицинскую склянку.
Яромир покачал головой и снова положил голову на согнутую в локте руку.
Забрезжило утро, гасли один за другим язычки пламени в газовых рожках, а я все еще не мог дознаться, что должен был обозначать этот жест.
Я был озадачен. Ломал голову.
Единственное, что мне оставалось, — это пойти рано утром в еврейскую Ратушу, чтобы там разузнать, куда могли уехать Гиллель с Мириам.
Безмолвно сидел я рядом с Яромиром, оставаясь глух и нем, как он.
Когда, спустя много времени, я поднял голову, то увидел, что он вырезает ножницами силуэт.
Я узнал профиль Розины. Он положил силуэт на стол передо мной, закрыл глаза ладонью и тихо заплакал.
Потом внезапно вскочил и, не прощаясь, еле держась на ногах, направился к двери.
Архивариус Шмая Гиллель как-то ушел без всяких причин и больше не приходил. Свою дочь он, во всяком случае, взял с собой, поскольку ее тоже никто не видел с тех пор, — так мне ответили в еврейской Ратуше. Это было все, что мне удалось узнать.
Ни единого намека на то, куда они могли отбыть.
В банке мне сообщили, что на мои деньги по суду все еще наложен запрет, но каждый день следует ждать ответа, что мне их выплатят.
Значит, наследство Хароузека тоже еще идет по инстанциям, и я с большим нетерпением ждал денег, чтобы потом приложить все усилия и напасть на след Гиллеля и Мириам.
Я продал драгоценные камни, еще лежавшие у меня в кармане, и снял мансарду из двух небольших смежных меблирашек на Альтшульгассе — единственной улице, оставшейся нетронутой перестройкой еврейского квартала.