Глава двадцатая

Новый звук услаждает мой слух. Нет, даже не звук, а нечто слаще: тишина. Если не доброго отношения и дружбы, то я, по крайней мере, требую уважения. После двух лет в Версале мои враги сдались, а я остаюсь, пусть и на время.

Впрочем, хотя внутри дворца царит тишина, за пределами Версаля господствуют злоба и ненависть. Повсюду слышны песенки и стишки: их называют «рыбешки», потому что они обо мне, всегда обо мне, бесконечно только обо мне.

– А все потому, что вы такая могущественная и всем известно, что вы держите сердце короля в руках, – бормочет Франни, успокаивая. – А что? К этому можно относиться как к комплименту: «Как идол». Они называют вас идолом.

Перед утренним туалетом я люблю выпить в одиночестве чашечку кофе, чтобы набраться сил перед началом дня, который принесет необходимость принимать новые решения и участвовать в новых развлечениях. Ко мне присоединилась Франни; принцесса Аделаида, вторая дочь короля, всю ночь проплакала – так сильно болел зуб, и Франни только-только освободилась.

– Слово «шлюха» в первой строчке отвлекает от остальных комплиментов, – сухо отвечаю я, беру листок и вновь читаю его. На рассвете его принес Морпа; он старательно сообщает мне о появлении подобных стишков. Ради моей безопасности, как серьезно сказал он, и даже не потрудился отвернуться, когда начал смеяться.

Я знаю, что за многими этими песенками стоит сам Морпа: поговаривают, что для этих целей он нанимает писателей. Дурак. Я вглядываюсь в черную пустоту своей чашки с кофе и добавляю еще кусочек сахара – меня переполняет сладостное ожидание и надежда, что я вновь беременна.

– Какой интересный сервиз, дорогая… новый? – интересуется Франни, поглаживая кофейник длинным белым пальчиком.

– Да, но я не могла решить: чашки в виде кочана капусты – это вульгарно или идеально, – бормочу я, рассеянно поворачивая чашку.

Говорят, что на мед мух слетается больше, чем на уксус, но я уже начинаю в этом сомневаться. Такие, как Морпа, слишком горды, чтобы стать мне другом, как бы приязненно я к ним ни относилась. Может быть, мне следует их запугать, а не пытаться завоевать расположение?

– Что ж, мне пора, – говорит Франни, встает и целует меня. – Посплю немножко до того, как этот миниатюрный напудренный тиран опять начнет завывать.

Она уходит, а я стою возле окна, смотрю на тихую лужайку. «Шлюха дерзко заправляет». Передо мной простираются сады и парки – величественные и бескрайние, покрытые тонким слоем весенней измороси. Я не дерзкая шлюха, но я правлю. «Я знаю многих писателей», – думаю я, вспоминая злобную улыбку Морпа, когда он доставил записку, как раз вовремя, чтобы испортить мне день. Что ж, почти в любую игру можно играть вдвоем.

На следующей неделе появляется едкая песенка о Морпа, в которой его сомнительные высказывания сравнивают с кваканьем лягушки, а слабенький голосок – с голосом торговца курами. Я подбираю к ней музыку и однажды вечером пою королю, и наша небольшая компания рыдает от смеха. Морпа обязательно узнает о нашем концерте, я в этом ничуть не сомневаюсь. На пороки можно смотреть сквозь пальцы, но в Версале оказаться смешным – смерть.

– Очаровательно, совершенно очаровательно. Комната восхитительна. А какой прекрасный письменный стол – это груша?

Я приветствую дядюшку Нормана и крестного Пари де Монмартеля; времена, когда я наносила им визиты, чтобы выказать свое уважением, давно канули в Лету. Я жестом приглашаю их садиться и ощущаю нетерпение. Теперь я знаю, как Монмартель тайно участвует в управлении страной; поговаривают, что он и три его брата – это четыре колеса, которые помогают позолоченному экипажу под названием «Франция» беспрепятственно двигаться вперед. Кажется, это движение нуждается в моей помощи.

– Мадам, – Монмартель взмахивает полами своей длинной парчовой накидки, когда усаживается. Мы ведем светскую беседу – он восхищается картинами Лиотара; я интересуюсь здоровьем его супруги, но вскоре он переходит к причине своего визита.

Следует сместить Орри, министра финансов.

Норман удовлетворенно кивает. Монмартель с виду безучастен, только его глаза, маленькие и темные, наполнены ожиданием. Ожидание, которое я понимаю, и поэтому наша беседа уже не кажется такой странной. От него и раньше поступали просьбы, которые с легкостью исполнялись, но столь серьезной до сих пор не бывало. Он встает, обходит комнату; ему почти шестьдесят, однако он до сих пор сохранил элегантную фигуру. Помню, как, будучи совсем молодой, я была ослеплена им.

– Он отказывается платить по счетам и настаивает на более дешевых поставщиках. Это невозможно. Война должна финансироваться, а у нас лучшие цены на амуницию и продовольствие. – Война за австрийское наследство началась в 1740 году и вот уже семь лет продолжается.

– Я понимаю, господа. Войну не выиграть без достаточного обеспечения. Как еще Франции восторжествовать? – Втайне я рада. Орри стал слишком громко возмущаться моими тратами, особенно когда они касаются моего гардероба и театра.