— Илья в реанимации, — прошептала она, не поднимая глаз. — Кровь… голова… Операцию надо делать. К нему не пускают. Толстый в травме, переломы ребер, легкое повреждено… тоже операция. У него менты, не пускают туда. — Она протяжно всхлипнула и запричитала: — Ну кто, кто меня за язык тянул? Ушли бы, как Илья хотел. Бли-и-ин, и запись моя — не улика, и менты ничего слушать не хотят… Мы же еще и виноваты, Толстого судить будут за травку и сопротивление, представляешь? Что делать, Стасик? Это ж с ума можно сойти!

Конь засопел и с чувством долбанул кулаком по подушке.

— Я разместила в блоге, народ растащил, перепост поделал… Но толку?!

— Мы с ребятами на адвоката собираем, — успокоил Конь. — И еще мы узнали имя того мента: Юрьев Виталий Сергеевич, адрес тоже есть. Не должны такие суки небо коптить. Убью падлу! — Он вскочил и заходил по комнате; точнее, попытался — на то, чтобы пройти ее, Коню требовалось полтора шага.

Аня тоже вскочила и схватила его за руку:

— Не смей! Тебя ж закроют! Ну отлупишь ты мента — чем это Илье и Толстому поможет? Только хуже будет! Стас!

Конь будто окаменел, сжал челюсти, сощурился, кивнул своим мыслям и проговорил:

— Я решил. Никто не смеет вытирать ноги о моих друзей. Анюта, не переживай, все будет хорошо!

Аня сжала кулаки и разревелась, Конь усадил ее и принялся гладить по спине.

— Псих ты, Конь, — покачала головой соседка. — И кончишь плохо. На тебе печеньку и иди отсюда, не раздражай.

Печенье Конь не взял, пожал могучими плечами и зашагал к выходу. На пороге он замер, воздев перст:

— Вот что я вам скажу, девочки: лучше плохо кончить, чем жить, не кончая!

Пострадавший в неравном бою Виталя следующим вечером засел с пацанами в пивной, чтобы обезболить раны, снять стресс, и проторчал там до начала двенадцатого. Не столько из-за пацанов, сколько ради молоденькой официанточки, которую он обхаживал уже неделю. Официанточка не говорила ни да, ни нет, но намекала, что отношения возможны, а сегодня проявила сочувствие — ее впечатлил багровый кровоподтек на пол-лица, «полученный при исполнении». Виталя, насколько ему позволяло красноречие, живописал задержание «бандформирования», торгующего наркотиками в школах. Вооруженные бандиты оказали сопротивление и вот так его разукрасили. Девушка слушала разинув рот.

Виталя возвращался домой, уверовав в собственный героизм. А чем не героизм — пострадал в неравном бою, ногу подбили, ребра пересчитали, но победил же! Справедливость восторжествовала!

Как и любой нормальный человек, Виталя имел собственное представление о справедливости: справедливо все то, что приводит к счастью и процветанию. Его, Виталиному, счастью и процветанию. Он не допускал мыслей, что у кого-то может быть другое представление о счастье.

Минуя подростков, тусующихся под фонарем, который, кстати, он сам и разбил, чтоб удобно отливать было, Виталя не заподозрил ничего плохого, но вдруг — боль. Он и пикнуть не успел, как его скрутили, засунули в рот тряпку и принялись дружно отоваривать ногами да по больным ребрам.

Так и убили бы, но издали донеслось: «Пацаны, шухер!» — и налетчики бросились врассыпную. А Виталя хрипел, выплевывал выбитые зубы, хотел шевельнуть рукой или ногой, но не мог — тело не слушалось.

Среди ночи в студенческое общежитие явились полицейские. Их удостоверения не впечатлили бледную комендантшу по прозвищу Смерть, известную своей зловредностью, и в помещение она незваных гостей не пустила. Кривя тонкие губы и ругая возмутительницу спокойствия негодяйкой, Смерть отправилась будить Анну Батышеву, оставив полицейских внизу, у пропускного пункта.

Смерть была дряхлой бабкой, шаркала тапками, куталась в оренбургский серый платок, но правила железной рукой. Мальчишкам в неурочный час приходилось по пожарным лестницам в комнаты лазить — Смерть не пускала ночевать студентов, явившихся после отбоя. А девушек называла «шалашовками» и «шлендрами».

Но тут что-то шевельнулось в ее душе. Отблеск сочувствия, старая диссидентская ненависть к ночным побудкам.