Часть 2

Те же и Мурзик

Одноногий бездомный котенок — что может быть нелепее и беспомощнее? Он не мог выжить на улице, где с друг другом дерутся насмерть взрослые здоровые коты с полным комплектом лап, где полно злых собак и не менее злых мальчишек.

И однако он выжил.

Вопреки всему.

Конечно, у него должна быть мама-кошка, но животные обычно бросают нежизнеспособное потомство, если не поедают его. Таковы жестокие законы эволюции, тут ничего не поделать и человеческий гуманизм неприемлем. Слабые должны вымирать — иначе вымрет весь вид. Он не должен был выжить. Но выжил, цепляясь за жизнь всеми когтями единственной лапы. На вид ему месяца три — почти сто дней ежеминутных опасностей, а он все-таки…

Я споткнулся на ровном месте. Может быть число сто, с некоторых пор встречавшееся нам с неприятной регулярностью, означает именно срок в три месяца и десять дней? Но тогда от какого события его следует отсчитывать? И что должно произойти по его истечении? Понятно, что нечто зловещее и ужасное, как раз в духе профессора, но что именно? Впрочем, вряд ли мое предположение истинно — с самого первого намалеванного на нашем причале числа сто, которое мы сочли простой мальчишеской шалостью, прошло уже более двух месяцев. Если бы речь шла о сроке — каждое новое число было бы меньше предыдущего, с неумолимой точностью винтовочного прицела указывая на приближение страшной даты. Но они оставались неизменными. Всегда ровно сто — сто открыток на годовщину гибели нашего дома, сто обескровленных марсианских иммигрантов-нелегалов в портовом складе, присланные на борт «Бейкер-стрита» сто черно-красных роз с воткнутой в стебель одной из них серебряной заколкой в виде крохотной буквы М из перекрещенных шпаг. Что он хотел сказать всем этим, наш сбежавший из прошлого враг? Что он задумал — и чем это грозит всем нам?..

— Сотый выпуск! — крикнул мне буквально в ухо мальчишка-газетчик, размахивающий своим товаром с тумбы на углу Бресенден-плейс и улицы Королевы Виктории. — «Кровавые дни Гекаты», юбилейный выпуск! Шокирующие подробности! Цветные картинки! Всего десять пенни! Купите, сэр, не пожалеете!

Я был уверен, что пожалею. Но все равно купил: никогда не мог устоять перед напором и жизнелюбием уличных сорванцов, независимо от того, сколько у них ног.

— Будете чай, Ватсон? Здесь заваривают настоящий китайский.

Я не опоздал — хотя для этого на обратном пути пришлось взять такси, а потом еще и пробежаться два квартала с почти неприличной для джентльмена поспешностью, ибо заведение, в котором Холмс назначил мне встречу, располагалось у самой границы Грин-парка, там, где так символично почти смыкаются Пиккадилли и Бульвар Конституции и куда тяжелым, грохочущим железом и испускающим вонючие клубы дыма паромобилям въезд категорически запрещен. От чая я отказался, предпочтя добрый стаканчик шерри — по мне так любой чай не чай, если он подается без молока и сахара, а китайский еще и воняет веником. Вкусы моего друга сильно изменились после его длительного путешествия по Тибету и Трансильвании, но если его пристрастие к хорошему кофе я полностью одобряю и разделяю, а любовь к полусырым стейкам и отвращение к чесночному соусу хотя бы могу понять, то китайский чай остается за пределами моего понимания. Перед попыткой примириться со столь обожаемой Холмсом бледно-желтой водичкой моя терпимость выбрасывает белый флаг.

Когда швейцар-моро открывал предо мною тяжелую дубовую дверь «Льва и Короны», Биг-Бен как раз начал отбивать ровно три, и потому я был твердо уверен. что не опоздал. Из чего следовало, что Холмс пришел заранее, ибо он уже приканчивал второй заварник, а в пепельнице рядом с ним высились две аккуратные горки пепла. К тому же мой друг успел обрести компанию — за угловым столиком, от которого он приветливо махнул мне рукой, кроме Холмса располагались еще двое: степенный пожилой констебль, топящий усы в пивной пене над пинтовой кружкой и не обращающий внимания ни на что вокруг, и худосочный типчик лет сорока, субтильный и нервный, как и я отдававший предпочтение более крепким напиткам. Свободный стул оставался как раз слева от него, и мне пришлось сесть там, хотя этот дерганный тип не понравился мне с первого взгляда.

Он понравился мне еще меньше, когда на отвороте его шоферской куртки я разглядел значок принадлежности к партии гуманистов. Несмотря на то, что сейчас эта партия потеряла былой вес в обществе и входят в нее по большей части безобидные резонеры, любящие повздыхать о старых добрых временах и ни на что более решительно неспособные, мне все равно трудно с симпатией относиться к людям, с удовольствием рассуждающим о том, как было бы хорошо утопить вашего покорного слугу и всех прочих с их точки зрения недочеловеков в жерле рукотворного вулкана — пусть даже в наши дни дело у них и не идет далее разговоров.

Рыженькая официантка-моро принесла мой заказ, сверкнув в приветливой улыбке аккуратно подточенными клыками. Не львица, конечно, но тоже из крупных кошачьих — в «Короне и льве» держали марку. Стул моего соседа она обошла по широкой дуге. Полагаю, если бы ее хвост не был спрятан под форменной юбкой, он бы брезгливо подергивался — неприязнь моро и гуманистов взаимна, и странно было бы, будь это иначе. Мой сосед проводил ее мутным взглядом, лицо его страдальчески скривилось.

— Ненавижу их, — сказал он, склоняясь ко мне и дыша перегаром прямо в лицо, голос его звучал плаксиво и не совсем внятно: похоже, ополовиненный стакан перед ним был далеко не первым. — Раньше их не было! Как хорошо было… а теперь — куда ни плюнь… всюду. Лезут, гадят, отнимают работу у честных людей… Все отбирают. Все… Моего отца уволили, я тогда был совсем мальчишкой… сказали — все, больше людей в гвардии не будет. А он всю жизнь! Всю жизнь, понимаете?! У меня двое детей… Двое! Мальчик и… мальчик. Двое, да… накормить, обуть, одеть… школа… Знаете, сколько сейчас стоит школа? И Милли… как я могу сказать Милли, что работы больше нет? Никакой… потому что ее тоже отобрали эти… говорят, они надежнее. Говорят, женщины не боятся садиться в таксор, если за рычагами эти… что они, мол, не обидят. Можно подумать, я хоть раз! Хоть кого-то! Хоть пальцем! Но нет… столько лет… верой и правдой…

По его перекошенному лицу потекли пьяные слезы. Я хотел отсесть, но в этот миг Холмс звякнул о блюдце пустой чашкой и спросил, словно бы ни к кому не обращаясь: