I

Дома над рабочим столом за стеклами книжной полки стояли две фотографии. На одной он был снят в фас крупным планом, видимо, сидящим в лодке, с полуавтоматическим дробовиком Браунинга на груди. Глаза прищурены от яркого света, светлые волосы взъерошены. Твердая воля проявляется и во взгляде, и в плотно сжатых губах. Первопроходец, постоянно живущий в дальнем краю и, разумеется, в атмосфере риска, не позволяющей расслабляться. На другой фотографии улыбающееся лицо, фигура, свободно изогнувшаяся с опорой вбок на одну руку в проеме двери таежной избушки — в состоянии той расслабленности, которая вроде бы начисто исключалась в нем при взгляде на первую фотографию. Даже браунинг висит не на шее, готовый к мгновенной вскидке, а на колышке, вбитом в стену, где-то сбоку. Человек с фотографий не был Михаилу Горскому ни родственником, ни другом, ни даже знакомым. Их связывало другое — почти мистическая общность восприятия и стремление к достижению одного и того же состояния души в условиях, которые были равно притягательными для обоих. Человека, запечатленного на фотографиях в столь непохожих настроениях, звали Глеб Кураев. Сначала областью проявления его талантов была геология и геофизика, затем художественная литература. Первая профессия привела его в те края, в которые он стремился попасть по склонности души, вторая профессия раскрыла его способность необыкновенно выразительно представить в слове увиденное и пережитое в дальних краях.

Глеба Кураева уже не было в живых. До его смерти в распоряжении Михаила имелись только три возможности, три пути проникнуть в мир и пристрастия Глеба. Первый и главный — книги, написанные Кураевым. Второй — собственный походный опыт и походное мироощущение самого Горского, во многом сходное с кураевскими. И третий — несколько писем Глеба Кураева, присланные им в ответ на письма Горского, — совсем небольшая по объему переписка.

После смерти Глеба появился еще один, прежде не доступный, источник знаний об этом человеке — люди, по разным случаям и причинам знавшие и любившие Кураева или дружившие с ним.

Сначала о времени и месте похорон Глеба Кураева Михаила уведомила телеграммой неизвестная ему Люда. Телеграмма не застала Горского дома. Когда он прочел ее, стало ясно, что он безнадежно опоздал. Потом он неверно вычислил девять дней со дня смерти и, приехав по адресу, по которому раньше только писал, выяснил, что снова опоздал. Около месяца спустя Михаил получил вторую телеграмму от той же Люды, в которой его приглашали на сороковины.

Михаил собирался на поминки со смешанным чувством. С одной стороны, он считал нужным отдать долг памяти человеку, с которым у него установилась прочная невидимая связь. Было даже приятно, что в окружении Кураева, в котором он никого ровным счетом не знал, о нем помнили. А с другой — было как-то неловко. Поразмыслив, Михаил решил в качестве рекомендации захватить письма Кураева и телеграмму Людмилы.

Неожиданностью для него стал звонок накануне сороковин. Жена, передавая Михаилу трубку, удивленно сказала: «Тебя какая-то женщина. Спрашивает по фамилии».

Он тоже удивился и потому довольно официальным тоном сказал:

— Слушаю.

— Здравствуйте, — раздалось в трубке. — Это вы — Горский?

— Да, я.

— Скажите, вы знали Глеба Кураева?

— Лично нет. Но нас кое-что связывало. Письма, например.

— Да, я знаю. Это вы подарили ему трубу?

— Я.

— Так вот, если хотите, приходите в субботу в его дом. Там соберутся те, кому он был дорог.