Она начала раздражаться и забегала по логову, бормоча:

– Никому я не делала вреда! Я лелеяла их поля, хранила воды, растила леса, устанавливала погоду. Мне нужно было завершить цикл. И, наконец, на эту землю пришло племя, чьи дети подходили для моей цели. Оранты. Я готовила тела и души многих их детей, как сосуды для семени нига. Но никто не пророс, никто не дал всходов. Терпя неудачу за неудачей, я потеряла осторожность. Меня почуяли наши извечные враги. И добрались сюда, на край земли. Но я обманула и расу Великих, усыпила их бдительность. И была вознаграждена чудесной дочкой, в которой был их дар. Это была наша давняя цель – получить их дитя!

– Что за Великие? Никогда не слышала.

Олна так заскрежетала, словно имела каменные клыки, и не ответила на вопрос:

– И не услышишь! Из-за них забыты были храмы, посвященные нам! Мы стали мифом, но никуда не делись. Нам перестали приносить жертвы, но мы стали добывать их сами. Мы были рядом в тысячах обликов. Люди посчитали нас никчемными знахарками, немощными старухами, на которых можно отыграться в любой момент за все несчастья: за немытые руки, принесшие холеру, за грязь на коровьих сосцах, повлекшую мастит, за побои беспробудно пьяного мужа и сварливость тупой жены, за неблагодарность детей, за всю скотскую беспросветную жизнь. Они уничтожали наших деточек со слабыми посевами, но настоящая ведьма не попадет на костер! А потом… я убила орантов, когда они убили мое лучшее семя, убила сразу или постепенно. Уже всех, до кого могла дотянуться.

– За что же ты взяла такую великую цену? – спросила я пересохшими губами.

– В самую меру, не больше. Я взяла лишь цену пролитой ими крови, ибо она была бесценна. Они нашли и зверски замучили мою Ульриду – беззащитную, невинную, еще совсем человека, – мою куколку с прекрасным даром, с живым острым разумом, с добрым чистым сердцем!

– Но ты же только что говорила, что настоящая ведьма не попадет на костер.

– Я не успела завершить ее Превращение. И меня не было рядом, когда эти черви откопали мое святилище и увидели ее. В ней уже проросло мое семя. Эти ТВАРИ били мою куколку сапогами в живот, проткнули ее кольями! Эти ЗВЕРИ подожгли хворост, и она горела и рожала, пока не задохнулась огнем и дымом… Знаешь ли ты, что человек – чудовищней монстров? Видела ли ты когда-нибудь, Детка, видела ли ты, что есть настоящее ЗВЕРСТВО? Так увидь же, пифия! Ты можешь!

Я увидела и содрогнулась.

До полусотни мужчин, вооруженных обнаженными мечами, длинными копьями и щитами, плотно стояли вокруг кострища из сухих бревен и хвороста, облитых черной смолой. Кострище дополнительно окружала канавка, заполненная хворостом и густой вязкой жидкостью. Факельщики в любой момент готовы были всё это поджечь. За спинами мечников стояли лучники, ощетинившиеся стрелами. Чуть поодаль густо толпились с вилами и кольями миряне. Перепуганные женщины и дети глазели из окон и с крыш окружающих площадь строений. На их лицах читалось одно чувство: глубинное, нутряное, ненавидящее омерзение.

В центре подготовленного костра, примотанная к мощному столбу впившимися в тело массивными цепями, висела и кричала ведьма – голая, древняя, как сама земля, сморщенная, как гнилое яблоко, беременная старуха. Куколка нига.

Тварь со скорбным старушечьим лицом и нечеловеческим телом – с огромным, вздутым, отвисающим до колен животом, на котором сверху лежали две засохшие тряпочки грудей. Живот был неправдоподобно большим, словно мешок гигантской паучьей самки. Казалось, прямо из него торчали сухонькие стебельки рук и ног. Истончившаяся кожа, покрытая полукруглыми пятнами кровоподтеков, просвечивала синюшной сеточкой вен. Под ней, грозя разорвать эту мягкую пленку, копошилось мерзейшее Нечто.

Голова прикованной Твари в клочковатом ореоле спутанных, не по-старушечьи роскошных бронзовых волос бессильно поникла на тонкой морщинистой шее, завалившись на худенькое плечико изможденной щекой. Она потеряла сознание, но живот жил уже отдельной жизнью, колыхался в судорогах, пузырился и втягивался между звеньев пережавших его цепей, пульсировал в участившихся схватках.

На это невыносимо было смотреть даже в видении. Отвращение рвало душу.

Люди спешили умертвить ее, пока Тварь не разродилась. Горящие стрелы подожгли солому и сухой хворост: казнившие страшились подойти близко. Они напряженно замерли, не погасив факелов, готовые жечь, кромсать, рубить, топтать то, что вырвется из монстра.

Костер занялся жарким пламенем, живот Твари содрогнулся и вполовину опал, выпустив родовые воды и загасив вспыхнувший было огонь. Измученная старуха подняла обезображенную голову с тлеющими волосами и пронзительно глянула сразу на всех сквозь клубы смрадного дыма. И послала им легкий смех, приоткрывший белоснежные зубы.

К кострищу с отчаянным криком кинулся кишащий людской рой, мельтеша факелами, копьями, вилами, мечами. В старушечий живот вонзились первые стрелы, заставив ее содрогнуться. Полетели копья и факелы, брызнули сгустки крови и слизи. Куколка ниги уже не кричала, словно перестала ощущать боль. Тело ее содрогалось от ударов. Снова вспыхнул огонь. И вдруг она улыбнулась сквозь судорогу боли нежно, по-матерински, прощая.

Она чуть повернула голову и посмотрела в меня огромными печальными глазами, на дне которых дрожала такая невероятная столетняя мука, что эта, последняя, в костре, была избавленьем, была осуществленной надеждой. Она заглянула в мою глубину золотисто-теплыми глазами нищенки, ждавшей меня у всех семи врат Гарса в то далекое утро моей уходящей жизни. «Возьми, Госпожа!» И сквозь агонию, века и пламя отдала мне последнее дыханье, и спокойная радость была на ее величественном измученном лице: «Только ниг может уничтожить нига. Только ниг».

Я бережно приняла ее вздох, спрятав в золотое марево, на миг озарившее мою вечную ночь. Слишком поздно, Ульрида. Это сокровенное знание, за которым так долго и кроваво охотились пробужденные, эта тайна смерти нигов, – давным-давно известна как прописная истина. Что нам до того, что боги могут уничтожить богов или демоны демонов? Бессильное знание, которым человек не может воспользоваться. Безнадежное. Люди ждали совсем другого. Я не буду их разочаровывать…