«Десять лет назад мы с мужем усыновили ребенка. Это был подкидыш, мать неизвестна. Когда мы оформляли документы, я воспринимала кровную мать как некую угрозу для нас – вот передумает и придет его забрать. Но в день встречи, когда я взяла его на руки и повезла домой, произошла неожиданная метаморфоза ощущений. Я держала малыша на руках и чувствовала, что он – ребенок своей мамы. Я вдруг физически стала ощущать ее присутствие. Весь негатив к ней прошел, появилась признательность за этот дар нашей семье. И еще благодарность за ее любовь к нему – чтобы подкинуть ребенка, она принесла его в самое безопасное место – детскую поликлинику. Я прямо ощущала, как она месяц металась, не справляясь с ситуацией своего материнства, как в отчаянии приняла эмоциональное решение и отнесла месячного младенца в выбранное место.

Я тогда не проходила еще школу приемных родителей, была совсем «зеленая» в теме приема детей. Эта метаморфоза была неожиданна для меня самой. Я не могла понять, откуда приходят эти новые мысли и чувства. Через месяц образовалась незримая пуповина с Саньком – я стала чувствовать его потребности, очень его полюбила. Но отношение к его кровной матери не изменилось. Полгода, отведенные на ее поиски, он был у нас под опекой, но я не боялась, что она заберет его у нас. Я не знаю, что это было – интуитивная уверенность в том, что она не найдется, или готовность к расставанию с ним. Я тогда ожидала своего ребенка, беременность протекала нелегко. Помню только, что уважение и благодарность к Ней уже не менялись. Сейчас Саньке десять лет. Иногда он спрашивает что-то про «ту маму». Я рассказываю ему, что знаю. Он побывал в той поликлинике, послушал рассказы врачей, которые помнят день, когда его нашли. Известно также, что после этого в поликлинику звонила какая-то женщина и спрашивала, что стало с подброшенным ребенком. Мы решили, что это была мама, и ее звонок показывает, что она его любила, беспокоилась о нем.

Санька растет очень позитивным, солнечным ребенком. После юридической процедуры усыновления и речи быть не может, что кто-то его заберет у нас. Но я бы хотела, чтобы его мама нашлась. У меня к ней куча вопросов, начиная с его настоящей даты рождения. И я бы очень поддержала общение их с Саньком, так как это его «тоже мама», еще одна мама.

Позже мы стали принимать в нашу семью более старших детей, и с ними к нам в дом приходили и их семьи. Приходили и как информация о событиях из жизни семей, и как знакомство с кровными родными и родителями. Конечно, неизвестную, придуманную маму уважать легче, чем реальных родителей наших приемных детей. Когда общаешься с реальными родителями, очень трудно их уважать. Такие, какие есть, они привели ситуацию к тому, что ребенка у них отобрали. Такими они и остаются.

Я нормально отношусь к предыдущей истории семьи – мне это не трудно, я понимаю, что все люди имеют разные ресурсы, разные судьбы. Иногда жизнь посылает такие испытания, что люди «падают», теряя при этом детей. Меня не коробит, что практически все родители наших детей пьют – сложись моя жизнь по-другому, может, и я запила бы, не справляясь с жизненными обстоятельствами. Гораздо тяжелее переживаю, когда родной родитель подводит своего ребенка – не приезжает в обещанный день, перестает отвечать на телефонные звонки, уходит в запой.

Каждого ребенка я вижу как часть его семьи. С одной стороны, знание предыстории дает понимание его персональных особенностей. С другой стороны, я вижу, что еще его семья может дать ему. И не обязательно вернув его. Восстановление родительских прав – это программа-максимум. Просто восстановление возможности общения налаживает информационный канал для ребенка, дает возможность ему задать вопросы о прошлом, прикоснуться к той части своей жизни, о которой я ничего не знаю и не смогу ему помочь…

Иногда злюсь на необязательность родителя, очень не люблю, когда вместо поисков способов решения они ищут оправдание своему бездействию. Справляюсь с этим, выходя на прямой разговор о происходящем с самим родителем, иногда, если считаю это полезным для ребенка, то и в его присутствии (ребенка не совсем точное слово – мы принимаем подростков). Так получается разговор трех сторон.

Бывает ли ревность? Обиды на то, что «я все делаю для ребенка, а он по-прежнему любит свою маму», точно нет. Любовь к своему родителю мне кажется настолько естественной… Более того, в некоторых случаях я не вижу места для меня с моею любовью. Для меня там есть другое место – этому ребенку нужна та часть меня, которая дает стабильность, которая объясняет происходящее с ним, которая научает чему-то новому в текущих обстоятельствах…

Бывает очень тяжелое чувство – назову его «обида на несправедливость» – когда ребенок переносит на меня агрессию, которую не может выплеснуть на родителя или на людей, принявших решение о его отобрании из родной семьи. Обычно это бывает вначале, как только он пришел в семью. Но потом мы все проговариваем, налаживается понимание и часть напряжения снимается.

Мне очень помогает восстановление в себе позиции взрослого. Как взрослый человек я понимаю, что в данный момент рядом с этим ребенком только я, и больше выплеснуть злость ему не на кого. А мне надо просто переждать.

Я выработала правило – перед любым контактом с родным родителем ребенка делаю ревизию моих актуальных чувств, и если обнаруживаю много негатива, провожу аутотренинг – повторяю, какие хорошие черты я в нем нашла, что в ребенке хорошего от него, что он сделал хорошего для ребенка. Делать это мне приходится довольно часто. Диапазон чувств, по которым меня мотает, и правда велик. Но как бы то ни было, с годами во мне выросло и окрепло внутреннее убеждение: что мы, новые родители, думаем о кровных родителях принятых нами детей, такими мы их и растим».