Перевалился на спину, обнял Клодин и подтянул ближе, чтобы она щекой легла ему на плечо.

— Ну что, ты хочешь знать все, что сегодня произошло? — вздохнула она. Не хотелось ни вспоминать об этом, ни говорить.

— Нет, не надо. Я сам был… неподалеку и все видел.

— А если бы они меня все-таки потащили, как Дорну, ты бы… ты бы помог мне? — Клодин сама не знала, что заставило ее задать этот вопрос, и пожалела о нем, едва он вырвался.

Томми не шевельнулся, но между ними, казалось, мгновенно образовалась невидимая преграда. Взгляд стал холодным, губы отвердели; он чуть помолчал прежде чем ответить — жестко, словно ставя точку в каком-то споре:

— Их было семеро. Все с автоматами. Может, я с двумя-тремя бы успел справиться, но если бы началась стрельба, они и тебя, и еще десяток человек могли положить…

Все эти слова значили на самом деле лишь одно: нет. Нет, что бы с ней ни делали, он бы не пришел и не спас ее.

Да, конечно, все правильно — кому, как не ему, знать, как положено действовать, когда вокруг террористы… все правильно — но лучше бы он соврал! — горько подумала Клодин. Лучше бы он соврал, чтобы не было сейчас ощущения, будто ее обманули и предали, в самый трудный момент выдернув из-под ног опору.

— Я надеялся, что, может, они действительно ограничатся деньгами шейха и уберутся на катере, — продолжал Томми (А зачем еще что-то объяснять? Итак все ясно!), — потому ничего не предпринимал, не хотел их провоцировать, чтобы не пострадали заложники. Но после сегодняшнего ясно, что они в любой момент могут начать разбираться с пассажирами. Поэтому я должен как можно быстрее сообщить, что яхта захвачена. Это единственный шанс для всех нас… и для тебя тоже.

Он продолжал обнимать ее, но теплая тяжелая рука, лежавшая у нее на боку, казалась Клодин теперь чем-то чужеродным и неподходящим к их разговору. Возможно, Томми тоже это почувствовал, потому что убрал ее, откинул одеяло и сел; подытожил, не оборачиваясь:

— Я не имел права вмешиваться и рисковать собой и другими — даже ради тебя.

Сейчас он скажет что-нибудь вроде «Извини»… Хотя на самом деле — за что извиняться?! Она сама виновата, не надо было спрашивать… И обижаться нельзя, потому что он такой, какой есть, офицер до мозга костей, и слова «долг», «дисциплина», «приказ» — это основа его жизни.

— Я чуть не сдох, когда увидел, как он тянет к тебе руки, — сказал он вместо этого. — Я не знаю, честно, не знаю, что бы я сделал, Клодин. Я лежал там, меня трясло, и я готов был выстрелить… Я знал, что нельзя себя выдавать, нельзя стрелять — и до сих пор не знаю, как бы на самом деле поступил, если бы шейх не вмешался. Потому что если бы… если бы они что-то сделали с тобой, то мне лучше было бы умереть, чем жить потом с этим!

Все полтора года, что они были вместе, Клодин казалось, что ничто не может поколебать его уверенность в себе — и сейчас ей было странно слышать в его голосе нотки чуть ли не отчаяния.

— Я не знаю, — повторил Томми тише, — не знаю… — Как всегда, когда он волновался, в его речи появился уэльский акцент. — Сегодня я мог придти к тебе раньше — и не шел… лежал, думал. Потому что знал, что ты можешь меня об этом спросить — и не знал, что ответить.

— Ну что ты! — Клодин привстала на колени, обняла его сзади и прижалась щекой к широкой голой спине. — Все в порядке. Я понимаю…

Она и правда понимала — понимала куда больше, чем он хотел сказать: и что эти сбивчивые слова, которые дались ему так нелегко, на самом деле равносильны признанию в любви, и что пусть Томми даже не сказал об этом напрямую — но он сделает все, чтобы спасти ее.

Он снова лег и потянул ее за собой; укрыл их обоих одеялом, сказал, согревая ухо теплым дыханием:

— Когда это все закончится, я попрошу отпуск дней на десять, и мы с тобой съездим куда-нибудь в тихое-тихое место, где тепло, где растут пальмы и светит солнце, и можно полдня лежать на пляже — а полдня плавать под водой и смотреть на пестрых рыбок…

— Да…