Внезапно майор уловил какую-то перемену в пейзаже. Он переключил фары на ближний свет. Все окружающее вернуло себе прежние насыщенные, темные цвета… а затем медленно окрасилось в коричневый. Лес, поля и виноградники начали светлеть, приняли рыжие, потом охряные оттенки. Казалось, их поразила какая-то загадочная коррозия, способная превратить позеленевшую бронзу в медь, а чернила — в кровь…
Ньеман мчался вперед, не снижая скорости. Ветви вздрагивали, стволы блестели, тени трепетали… Небосвод окрашивался в золото, у подножия виноградников появились рыжие сполохи. Все окружающее принимало мягкий цвет лампочек, какие ребятишки делают из апельсиновых шкурок.
И тут он понял.
Огни.
Посланники Господа начали свое празднество, разводя вокруг делянок, с четырех сторон, ярко пылающие костры. В воздух взлетали снопы огненных искр, подлесок янтарного цвета стал виден насквозь… Казалось, окрестности накрыты золотистым янтарным куполом.
Ньеман едва сдержал ругательство. Почему анабаптистам позволили развести огонь?! Что бы ни творилось в этой гребаной Обители, невозможно так нагло нарушать приказ. В такой обстановке ничего не стоило уничтожить компрометирующие улики и доказательства.
Он снова машинально посмотрел на себя в боковое стекло пассажирского окна: казалось, теперь его лицо усеивают отражения огненных искр, осквернявших ночную тьму. Стеклянный лик, на котором читались страх и уныние.
Майор снова включил первую скорость, но миг спустя едва успел нажать на тормоз. «Рено» с визгом развернулся на деревенском битуме и замер на месте.
Впереди маячил силуэт. Женщина, промокшая с головы до ног, выглядела как утопленница, которую только что вытащили из воды. Она шаталась, платье облепило ее тело, с лица и волос капала какая-то жидкость…
Ньеман включил дальний свет и вгляделся получше. Сколько времени ему понадобилось, чтобы поверить в чудо? Во всяком случае, это чудо зафиксировали не глаза и не мозг полицейского, а сердце, или инстинкт, или еще какая-то форма восприятия, чье название было ему неизвестно.
Женщина, которая стояла на дороге, шатаясь, точно вынесенная волнами из бездны кошмара, была не кем иным, как Иваной.
68
Теперь они знали все — имена преступников, деяния и отягчающие обстоятельства. Однако Ивана не хотела арестовывать Рашель и ее банду — и была права. Это наверняка застопорило бы расследование и уж точно не позволило бы раскрыть убийцу, нападавшего на Посланников. Единственное, чего мог добиться Ньеман, — это признание в попытке убийства Иваны Богданович, ну и еще, вероятно, в убийстве сезонника Марселя.
Но этим все и ограничится.
Палач Самуэля, Якоба и Циммермана бесследно растворится в пространстве, а Ньеман с Иваной так и не смогут установить, что им двигало.
Убийца преследовал фанатиков, которые в ответ так же безбоязненно прибегали к жестокости. И в этом беспросветном мраке полицейские пришли к соглашению: в первую очередь нужно раскрыть их тайну, в чем бы она ни крылась — во фресках, в прошлом этой секты или в незаконной практике самозваного паталогоанатома.
Пока молодая славянка принимала душ, Ньеман размышлял. Не о расследовании — о ней.
Он чуть было не потерял ее, и теперь, даже сам того не сознавая, связал это с прошлым. С той ужасной смертью, которую однажды уже пережил, которая настигла его в русле горной речушки Гернона[117].
Оценивать случившееся можно было двояко.
Ивана стала его подопечной. Впервые он спас ее, когда она убила своего мерзавца-сожителя, застав его со шприцем в руке: он собирался вколоть дозу героина их родному четырехлетнему сыну. Вторично он спас ее, заставив пройти курс лечения от наркозависимости, затем сдать экзамены на бакалавра[118], после чего послал в Канн-Эклюз[119], в школу офицеров полиции. И наконец, он спас ее от убийственной скуки в комиссариате Версаля, предложив перейти к нему в Центр по борьбе с особо тяжкими преступлениями.