– Как ты могла скрыть это от меня? – вопил Фарель. – Это непрофессионально!

Две недели назад он согласился на встречу с журналистом ежедневного издания, в котором работала Франсуаза, и на фотосессию. Жаклин предупредила Фареля, что лучше ему не читать это перед записью программы, но он ее не послушал. Быстро просмотрел и коротко подытожил: «Бредятина!» – затем велел оставить его одного. Закрывшись в своем кабинете, он позвонил автору материала, долго с ним говорил и напоследок грубо его обругал. Немного помедлил, поднялся, отворил дверь и позвал Жаклин. Та благоговейно слушала его, вытянувшись в струнку, в полной боевой готовности.

– Я уверен, за этим стоит Баллар! С тех пор как он стал программным директором, он жаждет моей погибели… Нанес удар именно в тот день, когда записывается первая программа года, в день, когда я принимаю министра внутренних дел, в день, когда я должен стать великим офицером ордена Почетного легиона! Разве я смогу работать, прочитав этот грязный пасквиль? Ты видела фотографию? Снимок в профиль, яркий свет бьет прямо в лицо, морщин больше, чем есть на самом деле, кажется, будто мне лет сто, не меньше. А как написано! Пристрастно, многословно, со злорадством… сплошь просторечные словечки и непристойности… И только вскользь о моей гражданской позиции, о страсти к чтению. А вот шутка о Франсуа Миттеране – наоборот, в начале, на самом видном месте: «Миттеран был задет, когда я ему заметил, что его должность способствует успеху у женщин», – кавычки закрываются. И как я при этом выгляжу? Заголовок задает тон всей статье: «ГрУстный экзамен» – прямо над этой жуткой фотографией, где на заднем плане маячит тень моего брата Лео. «Это ведь монтаж, так?» Целых пять строк про мою «анорексию» – откуда они взяли, что я питаюсь только зернами? – про то, что я предпочитаю рубашки от Шарве, провожу отпуск на Кап-Ферре, на виллах крупных сановников, про мой «сомнительный» юмор, про мои сделки с политиками – это ведь тянет на разжигание ненависти… Еще пять строк про то, что журналист элегантно именует моим «социальным отрицанием» и связывает с «жаждой реванша», упоминая «отца, рабочего металлургического завода, алкоголика, погибшего при невыясненных обстоятельствах, которого он почти не знал и о котором отказывается говорить наверняка потому, что его стыдится». И вот он уже цитирует Бурдьё и Фрейда, перечисляет людей, желавших избежать социального детерминизма, говорит о смерти моей матери и, заходясь от восторга перед своими аналитическими способностями, заявляет: «Налицо связь между утратой матери и болезненной склонностью к нарциссизму» – к этому моменту от меня уже и мокрого места не осталось, но погоди, сейчас будет продолжение… Самое сладкое напоследок, эдакий контрольный выстрел: «Джонни Фарель – пример того, что можно быть профессионалом высочайшего уровня и любимцем публики и одновременно – куском дерьма». Знаешь, кто произнес эти слова? Это не один из моих соперников, хотя их бог знает сколько, замучишься считать, и даже не моя первая жена, хотя она вполне могла такое сказать, она на это способна, в особенности после судебных процессов, которые она вела против меня, нет, процитировали не ее, эта фраза принадлежит человеку, чье имя и контакты я сам продиктовал журналисту. Сам вложил ему в руки оружие, чтобы он убил меня! Поверить невозможно! Этот двадцатипятилетний писака спрашивает меня – не сомневайся, этому недоноску я своими руками попорчу карьеру, будет в лучшем случае о раздавленных собаках писать, – так вот, этот ноль без палочки спрашивает меня, не могу ли я дать ему номер телефона человека из моего окружения, из ближнего круга, кого-то из друзей, и я, конечно, мог назвать тебя – и почему только я не назвал тебя?.. Мы работаем вместе тридцать пять лет… Я не назвал тебя только потому, что ты могла ему сказать, что я грубый, властный, пошутить по этому поводу, я достаточно хорошо тебя знаю: ты всегда была склонна к провокации, это сильнее тебя, так что ты понимаешь, почему я тебя не назвал… Точный портрет – вот чего я ждал, без вони, без грязи, с возрастом я стремлюсь к респектабельности, хотя бы видимой, делаю все ради репутации, я, рожденный на задворках общества. Я надеялся, что будет упомянут мой профессионализм, любовь к работе, предполагал, что получу пару уколов, пару царапин, но никак не клеймо раскаленным железом, не обвинительный акт неслыханной жестокости, не попытку свести счеты – уверен, так оно и есть, – после чего все начнут думать, будто я интриган, блюдолиз, развратный тип, бездарный ведущий, чья карьера клонится к закату – вот незадача! – а в довершение всего меня упрекают в том, что я какое-то время был членом ультраправой организации «Запад», а мне тогда было всего семнадцать, черт их возьми! Тогда все с ними якшались, кто больше, кто меньше, но это еще не делает из меня антисемита или расиста! Я ошельмован, повержен, сражен, меня линчуют, втаптывают в грязь, но я и предположить не мог, что мои друзья способны учинить мне гражданскую казнь, и когда этот маленький щелкопер просит назвать ему имя, я не раздумывая говорю: «Позвоните моему лучшему другу Мишелю Дюроку», – это вылетело у меня само собой. Ты ведь помнишь Мишеля, это мой друг детства, мы вместе ходили в школу, он работает гинекологом в Обервилье… надежный, достойный доверия человек с высокими моральными принципами, необычайно преданный друг, никогда не грешивший вспышками гнева или недостойным поведением, образец справедливости… Он неболтливый, сдержанный, скромный, терпеть не может быть на виду, но тем не менее именно он с уверенностью заявляет совершенно незнакомому журналисту: «Джонни Фарель – пример того, что можно быть профессионалом высочайшего уровня и любимцем публики и одновременно – куском дерьма». Он ведь не сказал «мой друг» или «Жан», а нарочно вспомнил это имя, которое я ненавижу, и меня давно никто так не называет, он открестился от меня, вступил в сговор с этим журналистом, неведомо какими хитростями вытянувшим из него эти слова, как-то на него надавив; чувствуется рука Баллара, он готов на все, лишь бы выгнать меня, он жаждет моей крови, короче, сказав «Позвоните Мишелю Дюроку», я и не представлял себе, что он произнесет такие слова, а между тем он их действительно произнес, уверяю тебя! У журналиста есть запись, он прислал мне фрагмент после того, как я ему, негодяю, позвонил, пригрозил, что подам на него жалобу, понимаешь, я ему ору: «Вы все извратили, преувеличили, неточно записали», – а он мне отвечает, что просто делал свою работу, что он серьезный журналист; но это еще не самое ужасное: ты видела заключение? Из-за репортажа о положении женщин в некоторых районах, вышедшего в моей программе, мне, как ты знаешь, угрожают расправой радикальные исламисты, так вот, журналист под занавес спрашивает у Мишеля, что он думает об этих угрозах, и тот отвечает – в точности как написано, – отвечает – я раз двадцать прослушал запись – мой друг, которому я помогал, оказывал поддержку в трудный момент, ты ведь помнишь, что жена бросила его как ненужный хлам, – короче, он отвечает: «Да пусть грохнут его, и дело с концом». И после этого я должен сохранять спокойствие? Это невозможно! Хочу подать жалобу за клевету на газету, мне уже пришел миллион сообщений с выражением сочувствия. Хочу организовать контратаку на нашем канале, публикацию в том же ежедневнике с изложением моей точки зрения – просто справедливости ради. Надо будет подготовить текст опровержения…

Жаклин кивнула. Посмотрела на него, словно говоря: «Я всем займусь», и он немного остыл. Закрылся в кабинете, набрал в грудь побольше воздуха, сделал несколько неглубоких выдохов, но ни одно из упражнений для «снятия стресса на основе осознанности», коим обучила его Франсуаза, не смогло его успокоить. Материал появился в ее газете. Как Франсуаза это допустила? Он набрал ее номер. Не дожидаясь, пока он что-нибудь скажет, она сдавленным голосом принялась твердить, что ей очень жаль:

– Я ждала твоего звонка, извини, что так получилось, мне не дали посмотреть эту статью, я увидела ее только сегодня, как и ты, они изменили план номера, не поставив меня в известность, я знала, что не нужно настаивать на публикации твоего профиля, это привело к противоположному результату, я ведь тебе говорила.

– Слушать ничего не хочу! Ты предала меня, Франсуаза, понимаешь? Ты меня предала!

– Я не знала, клянусь тебе!

– А это еще хуже. Ты что, уже не работаешь в этой газете? С тобой считаются не больше, чем с какой-нибудь стажеркой? Так ту хотя бы можно трахнуть!

Она смолкла, как будто кто-то внезапно выключил звук. Он тут же пожалел о сказанном. Помолчал секунду-другую, потом произнес более мягким тоном:

– Извини, мне не следовало этого говорить. Я с тобой так груб, потому что сам на пределе, понимаешь? Получается, в этой профессии никому нельзя доверять.

Никакого ответа, слышно было только, что Франсуаза плачет.

– Извини, извини меня…

– Ты беспощаден, Жан, так беспощаден…

– Я не беспощаден, я профессионал, живущий в мире дилетантов.

Она прервала связь. Он пообещал себе, что не станет ей перезванивать, позвал Жаклин и приказал: «Соедини меня с Мишелем Дюроком». Даже с самыми близкими старинными друзьями Фарель всегда связывался через секретаршу. Со временем у некоторых из них накопились обиды, и они перестали с ним общаться. Дюрок был недоступен. Жану сообщили, что министр внутренних дел прошел в гримерную. Он обхватил голову руками и отчаянно пнул мусорную корзину, закатив ее под стол:

– Да пошли вы все!..

Злость. Гнев. Ярость. Досада. Подавленность. Он думал: им неведомо, кто ты такой. Они полагают, что ты просто популярный ведущий политической телепередачи, вынюхивающий сенсации. Они презирают тебя. Они тебя не знают и знать не хотят. В общем, «нацепили тебе рожу», как говорил Витольд Гомбрович. Фарель глубоко вздохнул, пригладил ладонями волосы и посмотрелся в зеркало: цвет лица у него стал почти землистым. Он несколько раз надавил кончиками пальцев на щеки, чтобы усилилось кровообращение, и кожа порозовела. Когда почувствовал, что успокоился, отправился в гримерную, где ждал его сегодняшний гость. Обычно он ничего не обсуждал с приглашенными до начала записи, чтобы не создалось впечатления, будто они заранее обо всем договорились, потому что на экране это хорошо заметно, но сегодня сделал исключение: с этим человеком они были знакомы с первых шагов его карьеры, а искренние отношения завязываются только тогда, когда политик еще не пришел к власти. Жан находил подающих надежды молодых людей, приглашал их вместе пообедать или высказать свое мнение в его ток-шоу, придавал им уверенности в себе, подчеркивал их достоинства, выводил на медийную сцену – рано или поздно эти политики будут ему обязаны. Едва их назначали на высокую должность или избирали, начиналась другая история, они отворачивались от него или давали понять, что отныне ему придется общаться с их пресс-службой.