Я пытаюсь понять, не осталось ли где помады, провожу указательным пальцем по губам – не хочу, чтобы он видел меня неопрятной: глупо, конечно, но уж как есть. Я боялась: вдруг он спросит Агнес, что это за морщинистая женщина с ввалившимися глазами сидит у его кровати? Но он сразу меня узнал и даже улыбнулся.

– Очень хотела тебя повидать.

– Я тоже, хотя уже не надеялся.

– Почему?

Грегор не отвечает. Я разглядываю свои пальцы, ногти: кажется, следов помады нигде нет.

– Как там Берлин?

– Стоит пока. – При всем желании мне больше нечего рассказать ни о Берлине, ни о моей тамошней жизни. Грегор тоже молчит, потом вдруг спрашивает:

– А как Франц?

– Сейчас в основном занимается внучками: приехали с отцом на каникулы в Германию и вечно торчат у него в парикмахерской, пока он стрижет или бреет клиентов. Те, больше из вежливости, чем из интереса, пытаются завязать разговор: как вас зовут, сколько вам лет? А девчонки отвечают по-английски. Клиенты, естественно, ничего не понимают, и Франца это очень веселит. Он аж раздувается от гордости, что его внучки говорят на другом языке, – совсем на них помешался, как стал дедушкой.

– А мне кажется, твой братишка всегда был с придурью.

– Думаешь?

– Роза, он ведь столько лет вам не писал!

– Ну, он говорит, что хотел сжечь за собой мосты: на немцев после восемнадцатого года косо поглядывали, некоторым даже пришлось сменить фамилию… А потом, когда Америка вступила в войну, он места себе не находил от страха, что его интернируют.

– Да-да, помню я эту историю, еще какое-то блюдо обвинили в немецкой пропаганде… Дайка вспомнить…

– Блюдо – в пропаганде? А, Sauerkraut![21] – хохочу я. – Да, пытались даже сменить название на Liberty Cabbage[22] – по крайней мере, так рассказывал Франц.

– Точно, Sauerkraut.

Он тоже смеется, но смех сразу же переходит в резкий грудной кашель, заставляющий его поднять голову. Может, нужно помочь ему, как-то поддержать?

– Что мне сделать?

Грегор откашливается и как ни в чем не бывало продолжает:

– Телеграмма, что он тебе послал, помнишь?