Маргарита засмеялась, перевернулась на бок, ноги белели под задравшейся юбкой. В селе за опушкой выли и лаяли собаки.

– Еще довольно холодно. Маргит, вставайте.

– А мне всё едино. Как думаешь, мертвецы не чувствуют холода? А, Ксафа?.. А боли, обиды? Мертвецы мстительны! Мертвецы всегда побеждают. Как семена в земле, холодные и мертвые, лежат там, среди жуков, червей и корешков, в глине, лишенные света, зрения, звезд… Но они не глухие, нет. У них чуткий слух. Бедненькие.

Она снова засмеялась, перекатилась на другой бок.

– Нет, я не встану. Оставь меня в покое. Лядраку тоата. Кто бы знал, как я устала. Полежу хоть вечность, спокойно, в тишине.

Её ресницы подрагивали, она с упоением всасывала ночной воздух. Ксандр с едва слышимым скрипом и вздохом оперся спиной о замшелый каменный крест и закурил. Зеленая вспышка фосфора осветила его бледное восковое личико.

– Милая моя, вставайте. Ву н"авэ па дё резон.

– Ой, что это я! – Маргарита с искренним, таким детским, непосредственным ужасом опомнилась и села. Она нащупала в карманах пальто грязные стаканы, по стакану в каждом кармане. И бутылку цуйки в объемистом декольте. Нетерпеливо потребовала:

– Наливай! До дна! За здоровье не предлагаю. Давай, не чокаясь. Что было не воротишь. Ну даст бог, отец Павел на свечи и молитвы не скупится. Ему щедро плочено. Ксафа, кёшёнём, че фрумош, организуешь мне встречу?..

– С кем, пшепрашам? – Ксандр от деланного удивления лязгнул зубами об стакан и расплескал содержимое на брюки.

– С твоей бабулей, едрит-мадрит!

Маргит начинала злиться и трезветь. Она обхватила себя руками, утешая, чтоб не дать волю чувствам и когтям, рывком поднялась, покачиваясь и неверно ставя ноги. Ветер хлопал и трепал её пальто, словно черное знамя.

– Не отмалчивайся. Как друга прошу.

Ксандр стоял неподвижно, скрестив руки за спиной, избегая встретиться с ней взглядом.

– Да или нет? Да скажи же что-нибудь. Спишь что ли?

– Этой ночью луна слишком яркая. Глазам больно.

Он двинулся медленно вдоль могил в тень дерева. Одетый, как всегда, элегантно, от пары кожаных ботинок до галстука и перчаток, в вечных министерских брюках и синем бархатном пиджаке, в голубом свете огромной луны, как в свете неумолимого лагерного прожектора.

– Ты не меняешься. Всё такой же. Норок! – подняла над головой и опустошила еще стакан. – Что тебе предложить, чтобы ты согласился?

Ещё стакан, и её зеленые глаза стали чудным образом одновременно мутными и пронзительными. Слово за слово, незаметно, они перешли на понятный им обоим немецкий. Голоса звучали тише, тише, фразы выходили сухими, как старая шкурка ящерицы.

– Дорогая, вы могли бы воспользоваться обыкновенным телефоном.