Околотки (полковые лазареты) были переполнены; каждый день отправляли ослабевших и измученных лихорадкой и кровавым поносом людей куда-то в дивизионный лазарет. В ротах было налицо от половины до двух третей полного состава. Все были мрачны, и всем хотелось идти в дело. Все-таки это был исход.

Наконец он наступил. От командира казачьей сотни прискакал казак с известием, что турки начали наступать и что он, командир, должен был стянуть своих людей и отступить на пять вёрст. Потом оказалось, что турки вернулись, не думая продолжать наступление, что нам можно было спокойно оставаться на месте, тем более что нам никто не велел наступать. Но командовавший тогда нами генерал, незадолго до того приехавший из Петербурга, чувствовал то же, что и все люди отряда. А людям было невыносимо сидеть сложа руки или стоять по целым суткам на часах против невидимого и, как все были убеждены, несуществовавшего неприятеля, питаться скверной пищей и ждать своей очереди заболеть. Всем хотелось идти драться. И генерал приказал нападение.

Мы оставили половину отряда в лагере. Положение дел было настолько мало известно, что можно было ждать атаки с других сторон. Четырнадцать рот, гусары и четыре пушки после полудня двинулись в поход. Никогда мы не шли так скоро и бодро, кроме того дня, когда проходили перед государем.

Мы шли долиной, проходя одну за другой брошенные турецкие и болгарские деревни. В узких переулках, обнесённых высокими, выше человеческого роста, плетнями, не встречалось ни человека, ни скотины, ни собаки; только куры, клохтая, разлетались от нас по плетням и крышам, да гуси с криком тяжело поднимались на воздух и старались улететь. Из садиков выглядывали ветви, точно облепленные спелыми сливами всевозможных сортов.

В последней деревне, за пять вёрст от того места, где предполагались турки, нам дали полчаса отдыха. В это время полуголодные солдаты натрясли множество слив, наелись и набили ими свои сухарные мешки. Некоторые, правда немногие, позаботились наловить и нарезать кур и гусей, ощипали их и взяли с собой. Мне вспомнилось, как те же солдаты, перед систовской переправой, в ожидании боя, выбрасывали из ранцев все свои вещи, и я сказал об этом Житкову, который в это время ощипывал огромного гуся.

— Что ж, Михайлыч, хотя в действии не были, а ждать привыкли. Всё сдаётся, будто так только проходишь. Вничью сыграешь. А ежели и попадёшь в действие — запас есть не просит. Ну, как не убьют? Закусить-то и есть чем.

— Страшно вам? — невольно спросил я его.

— Да может, ничего и не будет, — не скоро ответил он, щурясь и старательно выщипывая оставшийся белый пушок.

— А если будет?

— Ежели будет — страшно, не страшно, все одно, идти надо. Нашего брата не спросят. Иди себе с богом. Дай-ка ножа: у тебя нож важный.

Я дал ему свой большой охотничий нож. Он разрубил гуся вдоль и половину протянул мне.

— Возьми-ка себе на случай. А об этом самом, страшно ли, не страшно, не думай, барин, лучше. Все от бога. От него никуда не уйдёшь.

— Ежели уж летит в тебя пуля или там граната, куда ж уйти! — подтвердил Фёдоров, лежавший около нас. — Я так полагаю, Владимир Михайлыч, что даже опасности больше есть в бегстве. Потому пуля по траектории должна лететь этак вот (он показал пальцем), и самая что ни на есть жарня в тылу образуется!

— Да, — сказал я, — особенно с турками. Говорят, они высоко целят.

— Ну, учёный! — сказал Житков Фёдорову, — разговаривай больше! Там тебе такую траекторию покажут! Оно конечно, — прибавил он, подумав, — что лучше уж впереди…

— Куда начальство, — сказал Фёдоров. — А наш вперёд пойдёт, не струсит.

— Пойдёт. Наш не струсит. И Немцев тоже пойдёт.

— Дядя Житков, — спросил Фёдоров, — как скажешь: быть ему сегодня живу или нет?

Житков потупил глаза.

— Ты про что это говоришь? — спросил он.