Они походили на парочку влюбленных пенсионеров, сидящих на скамейке городского парка; кресло Вильмы почти соприкасалось с креслом Серфера. На подлокотнике кресла Вильмы была наклейка с изображением Хонки-Тонки, персонажа ее любимой телепрограммы о кэтче. Наклейку она отодрала с коробки хрустящих хлебцев, которые обожала, хотя крошки все время застревали в ее протезах. Сын Вильмы Герберт тоже любил мучное. Они тогда жили в Монтичелло, еще до того, как туда понаехали пуэрториканцы.

— Я думаю, что это так просто— подойти к любомуиз нас и прикончить с помощью паяльной лампы, — ее раздражение отнюдь не вызывалась утренней выпивкой. — Чисти-ка побыстрее свою духовую трубку, парень! — Она нетерпеливо взмахнула рукой, словно официанту, не торопящемуся обслужить ее.

Серфер откупорил шунт и присоединил пластиковую трубку к цилиндру. Затем он взглянул на Вильму, словно ожидая поощрения, но взор ее оставался пустым. Она думала о чем-то своем.

В памяти Вильмы всплывали какие-то нечеткие образы, лица. Когда-то ей удавалось избегать поражений и неудач, теперь же она была обессилена и сломлена. Здесь в «Марклинне» старая женщина нашла тихий приют.

Серфер и другие — Зуд, Карл, Слэппи, Вилли — все они, даже Кэт, помогали ей забыть о сыне, которого никто из них не знал; о сыне, которого убили ударом ножа в шею в электричке в 1974 году. Годы постельных пролежней, пищи, пахнущей слабительным, годы в клинике для душевнобольных, годы, лишенные любви. Совершенно лишенные любви, на место которой пришли узы убогого родства с обитателями Дома Рейни Марклинна для инвалидов.

Что касается этих людей, то они как раз почти любили ее. Ибо причина, по которой она приковала себя к этому креслу, была пугающе проста и не имела ничего общего с болезнью. Когда отвыкаешь вставать на ноги, становится почти невозможным изготовить петлю и повеситься на ближайшем крюке. Подложить под ноги семейные альбомы, потом выбить их из-под себя и устремиться вслед за ними в пустоту забвения.

Она вернулась в настоящее. Это всегда происходило очень быстро.

— Я совершенно серьезноговорю, Майкл. Я знаю, что нипочем не смогу своими слабыми руками откатить эту штуковину, чтобы спастись от пламени!

А станет ли она пытаться?

Серфер с десяток раз засунул трубку в отверстие в горле и вынул ее оттуда, вызывая ассоциации с половым актом. Потом поместил, наконец, шунт на место, придерживая сверху пальцем.

— Грустный мир, — его голос после прочистки аспиратора изменился. — Я хотел бы выехать вместе с тобой погреться на солнышке на берегу.

Вильма отрицательно покачала головой.

— Не глупи, Майкл. Ты же знаешь, что дальше театра я не смогу выехать.

Она имела в виду недавно отремонтированный Чикагский театр.

— Ну, пожалуйста, — Майк постарался изобразить на лице отчаяние.

— Подумай, Майк, ну как я там смогу сидеть, когда вокруг столько людей, сколько я не видела за всю жизнь!

Она заявила, что еще потому не поедет на пляж, что от озера Мичиган пахнет так же, как из решеток сабвея вдоль Вашингтон-стрит — гнилой сыростью, причем круглый год.

— Майкл, ты джентльмен и к тому же ученый, — она допила свою утреннюю дозу. Теперь можно было прочесть, что Пейтон за свою бейсбольную карьеру совершил пробежек на 16 726 ярдов. Девять с половиной миль. И взялась руками за колеса.

— Я прочел ту книжку про полицейских, которую ты мне дала, — сказал он, чтобы удержать ее рядом хоть ненадолго. — Ту, самую, которую написал МакБейн.

— Какую именно? Я позабыла, их ведь так много…