Клоун не мог быть во всех окнах сразу — но был.

Лены не было — но она была… Даже сказала, что это его, Девяткина, не было и не будет.

Кругом — ложь, реальная ложь. Истина же невидима.

Он знал, что будет. Но был спокоен. Он был спокоен, как и с Мариной в «Форде», как и у окна московского банка. Он больше миру не принадлежал. Мир не принадлежал и сам себе. Мир кончился. Чем ярче солнце и чётче вещи — тем хуже миру, выбравшему ясность и чёткость своими маяками, выхолостившему свою суть, чтобы стать муляжом.

Мир болен, смертельно болен.

Это был мир семи нот, которыми он глушил песнь вечности.

Это был мир анализа вместо счастья.

Это был мир, который вывел жизнь за скобки.

Мир упростил себя и стремился к абсолютной пустыне. Мир замкнулся в том, что Платон назвал пещерой.

Девяткин видел, как роют землю.

Когда строители к десяти утра по проходу между домами двинулись к полю, люди Влада из ресторана прибыли сервировать столы.

— Простите!

Сбоку ждал знакомый прораб.

— Вчера, — объяснял он, — я обещал… Но, знаете, дали приказ… Клянусь, кчасу кончим. Вы извините. Я понимаю: праздник.

Девяткин смотрел на солнце — символ обмана, сделавшего правду ложью, а ложь назначившего правдой.

Он был спокоен. Раз мир фальшив, чувствовать что-либо в нём — лишнее. Он и не чувствовал.

Одновременно… Нет, почти одновременно пришли гости, в том числе тесть со следователем, Влад с женой, Дашка в лазурном платье, Сытин в смокинге, друзья и подруги Лены с детьми, с мужьями, с жёнами и совсем неизвестные люди. Пришла милиция, приглашённая тестем. Довольная праздничная толпа, сверкавшая запонками и колье, часами и украшениями, слонялась по участку, переговариваясь. Девяткин слышал приветствия, но не отвечал, лишь Сытину улыбнулся.

Музыканты начали играть джаз, пытаясь заглушить грохот стройки; официанты пошли с подносами; дети бегали.

Прибыл Глусский и привлек общее внимание — как богач и как гвоздь интриги, связанной с женой тупо сидящего человека в рваной рубашке.

Лены не было.