Он, отворив шкаф, резко рванул к себе простыню, зная, что, если помедлить ещё, то он вовсе не решится. Пахло. Откинув край, он открыл бледное лицо с пятнами и закатившимися белками. Волосы были как всегда. Их жаль… Если б не Катя, он бы признался. Катя усугубляла несуществующую вину. Он знал, что к Лене в раздражении повернулся резче, чем следовало. Катя же… Катина смерть случилась лишь из-за шаткой галереи — результата экономии тестя… Волосы жаль. Как ногти, у трупа они ещё растут… Утешила мысль, что живы все относительно. В вечности все мертвы: Катя, и он, и следователь, и Сытин… Ей, может быть, повезло: Катя уже за гранью предсмертных мук.

Собрав концы простыни в узел, он поднял груз, внизу захватил лопату и табурет. Выключив в холле свет, отпер парадный ход и, убедившись, что вблизи никого нет, отпер чёрный.

Туман скрыл приготовления к завтрашнему юбилею. Казалось, всюду кто-то затаился. Девяткин, вслушавшись, заглянул в один из павильонов проверить, увидел скамьи и стол, который завтра заставят блюдами, и вернулся. Слева, метрах в пятидесяти, за палатками и площадкой, отведённой под эстраду, за двухметровой стеной лаял соседский пёс. Справа проезд отделял его дом от следующего. Проезд вёл в поле, заброшенное много лет назад, там он зарыл Лену. Девяткин свернул в туевую аллею.

Нести табурет, лопату и детский труп было непросто — жену, помнится, он нёс отдельно. Камешки на дорожке скрипели… Он сделал всё, как и в тот раз: с помощью табурета перебросил труп за пики стены, кинул туда же лопату. Тихо… Перебрался за стену сам. Было так темно, что, ища могилу, он шарил наугад, пока не нащупал мягкое. Что-то зашелестело. Он прислушался. Верно, зверь…

Он рыл, чтоб они лежали вместе, Лена и Катя. Он потерял счёт времени, только вспоминал виденную когда-то картину, где люди с энтузиазмом сколачивают Христу крест. Вдруг из темноты на него наскочила женщина, он едва успел перехватить её руку с лезвием.

— Мразь! Я знала! Кого ты на этот раз?! — завывала дева, и туман обращал звук в эхо.

Он сдавливал ей горло тем сильней, чем больше чувствовал жжение в бедре, куда она всаживала своё оружие. В конце концов, одурев от боли, он задушил её и затрясся. Он трясся долго, потом осмотрел бедро. Нож бил косо, поэтому пострадал только подкожный слой. Он плакал, связав свою боль с болью умирающей Лены.

— Боже! — сказал он.

Хаос наваливался. Мстительница была той самой, что оставляла следы на газонах и бродила около дома, когда однажды он вышел ночью. Он плакал ещё и оттого, что люди так фанатично, ценой смерти, готовы отстаивать свой бред. У них нет чутья к жизни. Им дороже фантомы… Он тоже был виновен, но не потому, что стал причиной смерти нескольких женщин. Виновен с рождения, как носитель греха. Грех считать себя правым — мол, человек есть мера всех вещей… Вещи, созданные людьми, — дерьмо. История — дело мёртвых.

Он рыл.

Выкопав достаточно, чтобы уместить двоих, он потрогал Лену — она была очень холодная. Катю он приткнул к ней, деву к краю — и закопал. Потом, закидав травой, перелез через стену.

Стемнело, и он не видел, куда идёт. Страх пропал. Он чувствовал пусть болезненный, но покой. Покойно он мыл лопату, покойно улёгся в спальне, задвинув шторы, чтобы не чувствовать страха при виде клоуна. Он не прикрыл дверь, чтобы свет снаружи попадал к нему, в спальне же погасил всё. Примерно час все было тихо.

Затем потянуло сквозняком, хлопнула внизу дверь.

Он ждал. Он смотрел на галерею. Кто-то шагал по лестнице… Если идущий вдруг войдёт, — он убьёт его. Сердце сжалось. Он не дышал, не мог вдохнуть. В ванной комнате шумел кран, кто-то мылся. После запели… тихо, как Лена… голос и был — её. Она часто мурлыкала для себя.

— Катя! — он слышал, как по лестнице прошумели легкие шаги.

— Катя, умойся. Пьём чай?

— Мам, папа где?

— Не знаю.

Он укрылся одеялом истекая потом, словно в Сахаре. Зажмурился, когда шаги приблизились к двери. Он сжал веки до такой степени, чтобы тень, явись она, не фиксировалась зрением.

— Мам, нет его!