Сегодня — хмельная жена, пропущенный рабочий день в банке, строительный грохот, ультиматум тестя, смерть девушки, заглядывающий в окна клоун и вообще внутренний сумбур.

Пройдя наверх, он увидел жену на кровати прямо в платье — за кучу долларов, от знаменитого кутюрье. Он мог взять её — но не взял. Вместо этого принял душ, побрился. Опять сел на кухне, убивая время. Из тумана возникла горничная, приезжавшая от Гордеевых раз в неделю.

— Пётр Игнатьич? Дома? — удивилась она.

— Тоня, — сказал он, запахивая халат. — Все спят… Если не пылесосить? Если ты приберёшь завтра? В субботу наш юбилей…

— Знаю, как же! — вспомнила приехавшая на заработки курская девка лет двадцати. — Желаю вам, чтобы жили в счастье с Леночкой Фёдоровной! Приду… Что ж? Правильно. Чтоб к субботе. А то пыль сядет. Правильно…

— Ты назад потом?

— К Фёдор Иванычу.

— Приберись слегка. Через час я Катю повезу к деду и прихвачу тебя.

— Ой, спасибочки, Пётр Игнатьич.

Она, сняв плащ, осталась в джинсах на гладком теле. Ладная. Тесть любил, чтобы прислуга ладная. Он стар. Жизнь поддерживает — кроме спорта, лекарств и отдыха — видом юных.

Тоня направилась в холл с веником, а Девяткин вышел в туманный двор. От крыльца к воротам — дорожка из плит, вправо и влево — лужайки, окаймленные кустами. В центре той и другой — по клумбе. К гаражу вела ещё одна дорожка, асфальтированная. Забор со стороны трассы — решётка, обвитая молодыми лианами и плющом. С боков — железобетонные двухметровые стены. Такая же стена и с тыла, где есть беседка, площадка для волейбола, площадка для барбекю, аллея туй. Но сейчас он этого не видел — дом загораживал, да и туман мешал. Не видно было и земляных работ, хотя рёв техники подтверждал наличие процесса. Свернув к зарослям своих роз, Девяткин неожиданно столкнулся с клоуном. Этого не могло быть. Почувствовав пот над губой, он долго ждал, сложив руки, пока не понял, что сложил их от холода. Мысли и чувства были заняты клоуном. Он же видел нитку. Обыкновенная, не резиновая… Как же клоун мог столкнуться с ним — даже осталось ощущение холодного пластика? Но додумывать он не стал, просто пошёл прочь. Многое за эти дни случилось. Психика дала сбой. Не слыша горничной, он побрёл наверх. Когда надевал рубашку, пальцы дрожали. Галстук вернул привычное равновесие — безупречный вид отражает стабильность внутреннего.

— Я вас кричу, кричу, — звала его Тоня. — Ой, вы как тот… кино ведёт про политику… как министр! — она уважительно рассматривала его. — Вот люди! А вас, Пётр Игнатьич, спрашивал телефон. Вы задумались и не слыхали.

— Чей голос?

— Голос? Мужской. Дома ли, говорят, Девяткин, и имя-отчество… Я сказала, бреется, позвоните. Но не звонят.

— Спасибо… Извини. Вроде ты мне действительно говорила. Разбудишь Катю? Я — в гараже, с машиной…

Он сел в свой «Форд», кредит за который не был ещё погашен. Справа, в пустом теперь кресле, сидела вчера Марина. Остался в пепельнице её окурок, тонкий, коричневый, с золотистой надписью.

Тайна, думал Девяткин, в том, когда чей конец. Он жив, а она…

Куда проваливаются сотни, тысячи, миллиарды?

Зачем сотни, тысячи, миллиарды рождаются? КПД каков? Для чего всё? Есть ли прогресс в сравнении с обещанным мифом рая? Или всё проваливается в нуль, ускоряя жуткий темп? Ибо действительное — не жизнь. Он не киснет сегодня в банке счётною функцией — но даже взятый отгул не даёт ему жить, с утра он опять чем-то занят. А он хотел лени. Шестым чувством понимал: жизнь для него сейчас — это лежать навзничь, в ожидании, чтоб само по себе вскрылось дальнейшее. Вновь подумалось, что действительность — мир действий. Стало быть, жизнь — это отказ от них с полной отдачей себя во власть внутренних процессов, независимых от действий. Может, тогда вдруг родятся иные потребности и воздвигнут новый, непохожий мир? И в научный век люди живы, пока бьётся сердце, запущенное неизвестно кем; первые из дельцов умирают, как и последние из бомжей, стоит лишь сердцу в них замереть.