Я вошел слегка, я вошел совсем немного, почувствовав, как ее плоть тесно обхватила мою, и задержался в этом положении. Аня расслабилась, обхватила своими горячими, дрожащими от нетерпения ладонями мои ягодицы и вдавила меня в себя, издав при этом долгий протяжный стон. После этого стона, растворившимся розовым сладким туманом в моей душе, произнесла несколько слов на языке, так похожем на немецкий, и тут же повторила на русском:
– Теперь ты мой! Теперь ты весь мой!
Я замер, с наслаждением ощущая, как тесно ее, совсем НЕ Тонечкино пространство.
– Ну давай, Женечка, милый, давай… Я же не могу больше! – тянулась теперь уже моя Анечка, своими губами к моим, – пожалуйста… не мучай меня!
Я двигался медленно, постепенно ускоряя темп. И так же медленно и постепенно уходила нежность и осторожность. Рождалась и росла страсть. Я, изо всех оставшихся сил, таких немногих, всматривался, вслушивался, вдумывался в желания моей новой партнерши и удовлетворял эти желания, и, вместе с этим удовлетворением, в мою душу входил такой огонь и такой ледяной холод! И протяжные стоны моей Анечки звучали в ней такой музыкой, что я понял – больше я себе не принадлежу! Время потеряло смысл и больше не обозначало нашу любовь и нашу страсть. И только когда я почувствовал, что вот теперь, вот прямо сейчас моя душа разлетится на миллиарды молекул, достигнув дна пропасти, в которую я летел целую вечность, я, на крошечную долю секунды, увидел немного испуганный и совершенно потерянный Анечкин взгляд, и понял – рай на земле существует!
Стона не смог сдержать и я. Аня, обхватив своими ногами мою талию, билась подо мной в «пароксизме» оргазма. Мои уши заволокла приятная глухота, и я выстрелил в нее такой энергией щекотного наслаждения, что только душа поверила в происходящее. Разум не верил!
Ни я, ни Анечка не понимали, сколько веков продолжался наш полет. Мы не прекращали. Я кончил в нее два или три раза подряд – не могу вспомнить, а моя партнерша, как мне показалось, куда больше!
Мы, не заметили как, оказались на полу. И продолжили на полу. И снова полет в пропасть, и снова приятная щекочущая глухота и сладкий озноб во всем теле…
– А-а-а-х! Не могу больше, – попросила пощады моя страстная любовница.
– И я, не в силах больше, – простонал я.
Мы отдыхали. Мы молчали. Какие слова могли тогда хоть что-то обозначать?
– Никогда! Никогда у меня не было так… – шептала Анечка.
– И у меня никогда в жизни так не было, – совершенно искренне шептал я ей в ответ.
А потом мы пили шампанское и, не глотая его, с озорством целовались, пуская смешные пузырьки друг другу в рот, и говорили, говорили… много говорили. И опять, потеряв чувство меры и самого времени, отдавались страсти, существуя одним целым в это мире и одновременно находясь нашими душами в разных вселенных.
Разум начинал просыпаться, и я, во время нашего соития, с лукавым озорством говорил Анечке глупые слова. И она подыгрывала мне, отвечая своими глупыми словами. Я сравнивал поведение обеих сестер, доставляя себе еще и то удовольствие, которое, как запретный плод, было таким сладким! Я представлял, что вот прямо сейчас, в другом подъезде, в своей комнате, озорная Тонечка Воробьева сидит на своей кровати, поджав свои ножки, обхватив колени руками, и думает о нас. Нет, не так: и знает о нас. И не ревнует, может быть только совсем чуть-чуть, и улыбается…
Когда в голове возникло сладкое сожаление: – «Как жаль, что сейчас с нами нет Тонечки – близняшки моей партнерши!», я понял, что подошел к границе дозволенного.
И вот, вконец обессилив, мы просто молча лежали на полу, всматривались в пляшущие тени на стенах, на потолке, и каждый видел в них что-то свое. И каждый думал о своем.
А потом мы мыли друг друга в ванной, совсем, как тогда, с Тонечкой, и целовались сквозь слегка солоноватую скользкую пену, и смеялись, говоря друг другу милые взрослые глупости… и ничего умнее, ничего правильнее не было этих слов!
Очень ранним утром я проснулся от легкой головной боли. Анечка не спала, лежала на боку и смотрела на меня. В красивых карих глазах ее была серьезная сосредоточенность и еле уловимая грусть.
– Что с тобой, славная моя? – спросил я с тревогой.