— А твой нам зачем? — не поняла ее Чуб.
— Минута-другая… — ответил Маше художник.
— Пожалуйста, сделайте это! — взмолилась она.
— Для вас… Все, что угодно.
Он схватил чистый лист, карандаш и, почти не глядя на оригинал, зашуршал грифелем по бумаге:
— Прошу… Нет, простите… пожалуй, еще один штрих… конечно, как я не приметил, — его рука заработала с утроенной силой и всего секунд сорок спустя он отдал заказчице лист.
Ковалева протянула руку, чтобы принять его, но смотрела она почему-то не на рисунок, а в правый угол комнаты.
— Ты здесь? — взволнованно позвала она.
— Здесь… — Мир Красавицкий прорисовался в углу. — Как ты сделала это?..
— Как? — эхом повторила потрясенная Катя.
— Да! Как ты смогла? — открыла рот Чуб.
— Пока Вильгельм Александрович писал меня, я прочла про себя заклятье, чтоб он закабалил мою душу. Нашу душу… Ведь Мир — это я. Я — это он. Наши души срослись. Мы — неотделимы. Ты сам сказал это сегодня утром, — посмотрела она на Мирослава.
— И я не ошибся, — сказал он.
— И у этой теории теперь есть почти научное объяснение, — прокомментировала Даша Чуб, разглядывая работу.
— Маша — ты гений! — Катя достала из кармана мобильный, вошла в Интернет, набрала имя Виктории Сюрской и, отыскав ее фото, всучила художнику. — Будьте добры, нарисуйте портрет этой женщины.
— Какой любопытный медальон… — посмотрел тот на ее телефон. — Ведь это не Фаберже и не Маршак… кто же автор?
— Мне трудно сказать. Вы можете написать ее?
— Отчего ж нет? — сказал Котарбинский, и мину ту спустя еще один лист перестал быть белым — на поверхности появилась темная женская фигура: темноволосая, темноглазая дива, одетая в черные одежды, почти сливающиеся с тьмой ночи вокруг.
— Но в жизни она огненно-рыжая… — заглянула ему через плечо Катерина.
— Правда? — отвлекся художник. — Странно. В ее душе я совсем не вижу огня… одна темнота. Вот, прошу вас. — Котарбинский вручил портрет Дображанской с галантным поклоном, с восхищением окинул взором ее лицо, фигуру, глаза, вздохнул — но тут же оправился, извинительно взглянул через правое плечо.