Мы стояли в салон-вагоне.

Присутствовали министр Двора граф Фредерикс, адъютант Воейков, я, командующий фронтом Рузский и два его офицера. Остальные, включая мою охрану и спутников Рузского во главе с Даниловым, остались ожидать за дверью — в тамбуре и соседнем вагоне.

Хотя ко мне явились офицеры собственной армии, диспозиция напоминала переговоры с врагом — трое на трое, две группы, одна напротив другой.

Впрочем, Рузский не был мне другом — я ощущал это кожей, почти подсознательно, сердцем и подкоркою мозга. Невнятно поприветствовав меня, Рузский ввалился в салон-вагон и кивнул мне, как равному, не отдав честь, не сказав ни слова. Он молча скинул припорошенную мелким снегом доху, затем знаком велел сделать то же самое своим офицерам. Ни слова не говоря, пришедшие побросали шинели и шубы на обитый шелком царский диван. Возмущенный нарушением этикета Воейков попытался было вмешаться, но я качнул головой, и несчастный мой адъютант отступил к вагонной стене. Он тоже почувствовал: молчание Рузского и его спутников служило прологом к чему-то ужасному.

Не дожидаясь очередной бесцеремонности, я предложил всем сесть.

Два спутника генерала так и сделали, однако сам Рузский остался стоять. Было видно, что он сильно волнуется и желает покончить с целью своего визита как можно скорей.

— Государь, — начал Рузский дрогнувшим голосом, видимо не в силах более сдерживать гнетущую его тяжесть, — с вашего позволения я начну, ибо разговор нам предстоит, возможно, долгий и нелицеприятный.

— Неприятный для вас, я надеюсь, — пошутил я, хотя под ложечкой предательски засосало. — А впрочем, валяйте.

Рузский взглянул на меня чуть удивленно, но, видимо, собственные переживания занимали генерала на данный момент гораздо более необычного поведения Императора.

Шумно вздохнув, он продолжил:

— Утром, государь, я разговаривал с руководителем временного думского комитета, господином Родзянко…

Я молчал и только глядел на его лицо. По-видимому, Рузскому стало нехорошо. Он покраснел от стыда и, очевидно, злясь на себя, оскалился.

— Сообразно беседе с Родзянко, имею вам сообщить, государь, — произнес он быстро, торопясь высказать все приготовленное для этой, безусловно, «исторической» речи, — что части Северного фронта полностью одобряют действия думского комитета, и моим штабом принято решение действовать сообразно указаниям новой государственной власти.

Вот и все. Слова вылетели из уст. Неужели так просто?

Воейков дернулся было, но я осадил его взглядом. Изменника следовало выслушать до конца.

— Я сожалею, государь, но теперь уже трудно что-нибудь сделать. — Ободренный моим бездействием предатель быстро заговорил: — Вся страна, все прогрессивные люди великой России настаивают на реформах. Вы не слушались нас, государь… и мы… и мы решились на социальные преобразования сами… — Рузский от волнения начал глотать слова. — А теперь… придется вам отвечать. Во избежание кровопролития в Петрограде, Ваше Величество, вы должны сдаться на милость победителей!

Я сдержанно рассмеялся.

«Все прогрессивные люди Великой России», подумал я, сколько пафоса — опять как и в случае с Родзянко. Неужели эти слепцы действительно полагают себя представителями всей бескрайней, огромной, на самом деле «великой», вернее «чудовищно великой» страны?! Неужели они не осознают, что «прогрессивные» пролетарии и крестьяне, измученные и озлобленные войной «прогрессивные» солдаты уже через несколько дней начнут забивать им в плечи гвозди вместо погон, а в грудной клетке вырезать орлов, насиловать их чистеньких, обученных языкам дочерей и пьянствовать в дворянских дворцах?

Я с яростью взглянул на Рузского. Увидев царскую злость, Рузский в первое мгновение словно отшатнулся, однако сила противника вдруг вдохнула в бывалого генерала способность к продолжению натиска. Не имевший решимости атаковать беспомощное ничтожество, каковым являлся, по его мнению, падший царь Николай, он узрел во мне зверя. Чувство опасности взбодрило его, как всякого хорошего полководца.