Отсутствие людей в столь раннюю пору меня не расстраивало. В отличие от остановок в Смоленске, Вязьме и Лихославле, я не проезжал через Дно впопыхах, торопясь следовать дальше. Согласно последнему сообщению Алексеева, передовые части прибудут в Царское Село как минимум через сутки, ехать же отсюда до Царского мне оставалось менее четырех часов. Это значило, что ждать сбор карательных легионов я буду «на Дне», поскольку являться в революционный пригород раньше войск просто глупо.
Судя по телеграммам губернаторов, списывавшихся с питерским градоначальством, известия о приближении войск и царя к Петербургу уже не были секретом для бунтовщиков. Вместе с этими известиями в городе нарастали беспокойство и паника. Солдаты гарнизона и горлопаны из социалистов уже не так озверело драли глотки на митингах, выступления и демонстрации прекратились, столицу охватывало то мрачное предчувствие, что окутывает зримым ужасом обреченные на штурм неприятеля города. И хотя Питер никто не оценивал как неприятельский город, последствия штурма пугали восставших со всей очевидностью — бунтующие солдаты озлобленно бродили по улицам, обирая прохожих и занимаясь уже почти откровенным мародерством в предчувствии скорой кары, а многочисленные пролетарии, еще вчера щеголявшие с алыми бантами на кепках, суетливо прятались от них по домам. На дорогах царило безмолвие. Кто мог — давно сбежал в пригород, а кто не мог — опасался произвола расставленных вдоль дорог «революционных» патрулей. На столицу накатывала… тишина.
Тем более удивительным в данных обстоятельствах казалось поведение Думы. Как мне докладывали, последняя почти никак не реагировала на скорое приближение своего неминуемого конца. Громогласных ораторов стало меньше, улицы очистились от демонстрантов, никто не пел гимнов свободе, однако попыток «мириться» заговорщики также не проявляли. «На что они надеются? — размышлял я. — Как мой Беляев, на божью помощь?»
Как бы там ни было, развязка стремительно приближалась, и шансов в ней у мятежников не имелось ни одного.
Станцию Дно как место ожидания царем поспевающих вслед карательных войск Алексеев назначил мне не случайно. Вот уже год после наступления немцев и знаменитого отката русской армии в 1915 году на станции размещался штаб Северного фронта, объединившего первую, пятую, шестую и двенадцатую русские армии. А значит, теоретически станция Дно являлась для Императора самой надежной и безопасной точкой на карте северо-западных губерний. В неисчислимом множестве здесь стояли преданные полки, и генерал Рузский, недавно назначенный Николаем, управлял отсюда огромным фронтом, простиравшимся от осажденной немцами Риги до самых Барановичей. Рузскому подчинялись сотни тысяч военнослужащих, и, разумеется, никакая Дума, никакой питерский гарнизон, никакие бунтующие пролетарии или террористы-социалисты при всем желании не могли грозить сюда кулаками.
Поезд тем временем дополз до перрона. Где-то посередине платформы находилась каморка дежурного, а также начальника станции. На отдаленном же конце ее топтался по грязному снегу замерзший караульный солдат. На прибытие нашего поезда никто совершенно не реагировал. Наконец спустя почти десять минут одинокого «стояния» на платформу выгребся какой-то мрачный молодой офицер, мутным взором посмотрел на наш поезд и, не выказав ни малейших признаков суетливости, скрылся за дверью вокзала.
Все это насторожило меня.
Решив подготовиться к встрече, я вернулся в салон-вагон, опоясался, накинул шинель и фуражку. Вернулся и затем, пройдя в соседний вагон, вызвал Воейкова и охрану.
Минуло еще несколько минут, прежде чем я увидел приближающуюся к бронепоезду встречающую делегацию «местных». Возглавлял ее невысокий субъект в форме генерала армии. Перебирая толстыми ножками, он смешно перешагивал через рельсы. Вслед за ним спешили еще около двух десятков военных, все до единого — офицеры. Простых солдатских шинелей в толпе видно не было, не заметил я также перекинутых через плечо винтовок, пристегнутых штыков и уж тем более неуместных на занесенной снегом станции шашек и сабель. Приближающиеся люди, таким образом, на штурмовую группу не походили.
В лидере делегации без труда угадывался командующий Северным фронтом генерал Рузский. В этом не было сомнений хотя бы потому, что «на Дне» не имелось других полных «генералов армии». Круглолицый военачальник шел медленно, будто нехотя, и выражение его лица, очень бледное в тусклом свете луны и немногочисленных электрических фонарей, освещавших платформу, вдруг живо напомнило мне выражение лица Иванова, которое запомнилось мне при расставании.
— Не езжали бы, Ваше Величество, — сказал мне тогда Иванов еле слышно, — остались бы в Могилеве.
— Может, поделитесь со мной причиной? — спросил его я.
Но Иванов только спрятал глаза.
— Предчувствие, Государь. А причины нет, в самом деле. Переживать за царственную особу мне велит моя преданность, а…
— А еще преданность велит быть со мной откровенным. Предчувствие? Да черт с вами, генерал…
Я чувствовал тогда, что Иванов чего-то мне недосказывает, но пребывал в уверенности, что недосказанность эта касается опасности операции, каких-то военных аспектов, о которых ввиду безвольности или глупости Николая офицеры отказываются сообщать.
Однако сейчас, при взгляде сквозь замороженные стекла вагона на плотно сбитую фигуру командующего Северным фронтом в голову лезла, карабкалась, проползала крамольная мысль: до Царского можно ведь не добраться…
Казалось, Рузский нарочно двигался не спеша. Во всем его облике отражалась чудовищная борьба, захватившая сердце этого незнакомого мне человека. Голова генерала, как видно в тяжелом раздумье, была опущена вниз. За Рузским, отставая от него на полшага, брел, сумрачно сдвинув брови, генерал-лейтенант Данилов, а также прочие старшие офицеры северных армий, которых теперь, на коротком расстоянии, я узнавал одного за другим по фотографиям из
Подавленность приближающейся делегации постепенно передавалась и мне, ощущение чего-то страшно-неотвратимого вдруг заполнило мою черепную коробку. Контрастное отличие этой встречи от тех почти торжественных приемов, что мне оказывали в других губернских городах, завораживало, почти гипнотизировало меня. Гражданские лица, те самые, от которых я ожидал ненависти и бунта, встречали меня, подбрасывая в воздух шапки. А старшие офицеры моего штаба, цвет нации и дворянства — молчаливым кильватерным строем из сгорбленных мрачных фигур.
В одно из мгновений я хотел крикнуть немедленно отправляться, открыть огонь по бредущим меж рельсов сумрачным силуэтам и под парами, надрывая машины, убраться со «Дна». Но куда? Не эту ли станцию командующий Алексеев назвал самым надежным для меня местом?