Но вот десять вечера, рань для ужина Зонтаг, невозможное возможно для Абрамович, уже заранее перенесшей своего тренера на десять утра. Они сидят за столом в, что ли, “Бальтазаре” и рассказывают друг другу свои детства. Подходит официант. Обе решают ему одновременно шепнуть на ухо что-то из меню. Через десять минут обеим приносят по яблочному пирогу. Обе в детстве прибегали на кухню, когда яблочный пирог готовился и, пока матери не видели, воровали куски и уносили в домик.
Тут Абрамович обнимает Зонтаг.
Через год Сьюзен умерла от рака, причем ее жена Энни Лейбовиц очень подробно это задокументировала.
Мы играем в ту же игру: шепчем доброму семидесятилетнему официанту в разные уши каждый по блюду. Надежда небольшая. Ведь Р. ест всё, что бывает в меню. А я ем всё без ничего, как Андрей Бартенев, который однажды попросил в ресторане: “Пожалуйста, грибную лапшу без лапши и без грибов”. Мой случай. Мы не угадываем одно и то же блюдо, но это предсказано судьбой, мы уже знаем, чем всё кончится, мы, наверное, знаем это с той самой лодки, в которой смотрели в глаза, с того самого момента, как глаза стали отражаться, один в другом, все четыре.
Это и происходит примерно к пяти утра следующего дня, когда вместо одной подушки у нас вдруг их становится две, когда мы понимаем, что на самом-то деле наша очень широкая кровать с очень нежными простынями как будто оказывается сдвинутой из двух (а простыни больше не ласкают, а так, служат), когда узкая улица, где может поместиться либо один человек, либо два в одном (этим самым мы были позавчера), больше нас не вмещает.
Утром, пока я собираюсь, Р. приходит с блошиного рынка в промокших кедах, один из них хоть выжимай (Р. – жертва наводнения), я его выставляю сушиться в окно, хотя что тут, в Венеции, может высохнуть за окном, спрашивается, при всеобщей мокроте, но понимаю, что внутри кедовой подошвы вложен супинатор, чтоб быть на два сантиметра повыше. В другой ситуации это бы ничего не значило, подумаешь, многие хотят быть повыше (а некоторые, так и пониже, – например я, когда не помещаюсь в самолете), но так как мы с Р. уже всё понимаем, то я записываю еще один пункт в список по свою сторону кровати, в список несовпадений и непопаданий, и да, я стремлюсь этот список удлинить, чтоб было меньше ощущений, когда наступит конец.
Мне нравится это ужасное слово “ощущения”. Его используют врачи-урологи. “А ощущения там есть?” – спрашивают они с чудовищной интонацией добродушия людоеда. То есть я не хочу ощущений, но так не бывает.
Они останутся во всех местах, где внутри меня удалось поселиться Р.
Первое. У меня навсегда мелко закудрявились волосы, как у Р. (это, оказывается, заразно).
Второе. Теперь я знаю, что мне можно не бриться пять дней, и это выглядит хорошо и привлекательно, а на шестой становится некрасиво, считает Р.
Третье. Я могу заснуть в ресторане, положив голову на колени к Р.
Четвертое и главное. Когда Венеции у нас больше не стало и каждый вышел через свой отдельный выход этой торжественной и грандиозной гостиницы “Бауэр”, последнего пристанища наших с Р. растаявших надежд, и поехал на свой самолет, то через через час я заглянул в инстаграм Р. и обнаружил, что наших общих фотографий, на которых мы совершенно одинаково кудрявые и на которых мы стали одним человеком, – в общем, этих фотографий там больше нет.
Мне, конечно, немного печально писать об этом, но дело в том, что я уже упаковал – сперва в шуршащую бумагу, потом в пупырчатый целлофан – и уложил всё наше общее важное счастье в тот чемодан, который я обещал себе никогда больше не открывать, но зачем-то залезаю в него каждый вечер, прежде чем лечь спать и накрыться односпальным одеялом, и рассматриваю отдельные куски нашей общей памяти.
Чаще всего мне попадается тот самый крем для тела. Я открываю крышку и нюхаю.
Но поскольку Р. мне больше никогда не снится, то теперь уже я не знаю, кого я помню больше.
Тот запах крема или всё-таки Р.
Жужа Д.
Примите наши искренние извинения
Какой неприятный писк. Что это? Нудный, гадкий. Как звук сверла в стоматологическом кабинете, только на порядок выше. Свистит и свистит микроскопическая дрель, вкручивает свое жало тебе в мозг. В самую его сердцевину. С трудом открываю глаза. Звук ползет из-под ног, стучит мелкой дрожью. Тяну на себя простыню.
Так. Это рация. Который час? Семь! Уже семь. Проспала. Ужас. Второй раз за неделю. Так дело не пойдет. Что со мной? Система дала сбой. Так. Успокойся. Ничего страшного. Всего лишь семь. Если потороплюсь – успею.