— Мадам д’Орсе, — произнес он с самым французским своим акцентом, выпрямившись во весь рост и слегка втянув живот, — боюсь, нам необходимо поговорить о вашей собаке.
— Паспарту?
— Да, м-м-м, Паспарту.
Паспарту, надо отдать ему должное, одарил Ричарда взглядом из разряда «зря тратишь время, приятель».
— О, не беспокойтесь о Паспарту. — Она грациозно махнула рукой. — Достаточно миски воды.
Ее ответ прозвучал на английском с долей пренебрежения, напомнив о высокомерных парижских официантах и принеся раздражение и облегчение в равных долях. Но сопровождался он дружеским пожатием плеч, а тон в единственной фразе проделал путь от насмешницы до роковой женщины и обратно. Ричард еще немного втянул живот, что не осталось незамеченным.
— А вот я, напротив, хотела бы еще немного теплого молока в мой горячий шоколад. И, возможно, круассан.
— Да, сей…
Паспарту улегся в своей переноске, настраиваясь на долгий сон.
— И, пожалуйста, зовите меня Валери, Ричард. Я планирую задержаться здесь как минимум на несколько дней, и, думаю, нам ни к чему все эти формальности. Терпеть не могу церемоний. — Эти слова она адресовала чете Риззоли, которые, казалось, вцепились друг в друга еще крепче.
Ричард открыл было рот для ответа, но понял, что не знает, с чего начать, что сказать в середине и как вообще должен звучать конец. Его затуманенный винными парами разум пытался оценить ситуацию; да, она привлекательна, да, впервые за практически вечность привлекательная женщина назвала его по имени, а не «мсье» или «эй», однако меньше чем за минуту его легко и ненавязчиво заставили отступить от собственного свода правил.
— Так, теперь, значит, эти чертовы собаки? Господи Иисусе! — раздался свистящий шепот с лестницы, где на том же самом месте, что и Валери недавно, стояла мадам Таблье. Ее крахмально-белый, девственно-чистый фартук резко контрастировал с грязными словами, швабра с ведром несколько терялись в крепкой хватке ее крупных, как у мужчины, рук, к поясу был прицеплен громоздкий старомодный, годов 80-х, кассетник «уокман»[4] с оранжевыми поролоновыми наушниками, висящими на шее. Можно было с легкостью расслышать, как Джонни Холлидей[5] хрипло тянет очередную рок-балладу.
— Будто бы тут и без того работы не до черта, — пробурчала она достаточно громко, чтобы быть услышанной, несмотря на песнопения Джонни. — Взять хотя бы этих людей, что расшвыривают свое дерьмо повсюду. А теперь еще и собаки, да? — Она с трудом преодолела последние ступеньки лестницы и обратилась к замершей комнате. — Можно подумать, мне мало того, что приходится оттирать кровавые пятна с мокрых стен.
Глава вторая
— Да, понимаю, но, думаю, тут… ну, тут же не так
Две эти женщины были максимально разными, отличающимися друг от друга всем, от внешности до образа жизни, и потому вряд ли их могло объединить хоть что-нибудь, кроме стопроцентно надуманного реалити-шоу. В данный момент тем не менее на их лицах застыло одинаковое выражение, делавшее их похожими на сестер. Выражение, в котором сомнение граничило с недоверием, подкрепленным вопросом «Тут ведь речь не о количестве крови, так?» в глазах.
С фактической точки зрения Ричард был в чем-то прав. Крови действительно было немного. Однако справа от выключателя перед ванной комнатой номера имелся очень четкий темно-красный след ладони, похожий на детский рисунок. Отпечатки пальцев были вытянуты, хоть и чуть смазаны на концах, а центр — очень четкий, до такой степени, что можно было различить линии и казалось, будто ладонь издевательски машет им со стены. Ричард сделал шаг назад, не отрывая глаз от пятна и чуть склонив голову набок, словно художественный критик, сомневающийся в знании современных трендов.
Затем издал тяжелый вздох, который должен был прозвучать пренебрежительно, даже насмешливо, словно все, безусловно, под контролем, но походил, скорее, на сдавленный всхлип.
— Мне это не нравится, — буркнула мадам Таблье и, чтобы подчеркнуть свое недовольство, яростно погрозила гадкому пятну шваброй.
Ричард «унаследовал» мадам Таблье, когда он и его жена Клер приобрели это дело пару лет назад. Она постоянно балансировала на грани приличий, немилосердно ругалась при постояльцах, которых в массе своей считала ненужным, зараженным микробами, пачкающим все вокруг злом. На первый взгляд казалось, она так ненавидит этот мир, что девиз «Смерть милосердная, приди за мной скорее» нужно было вышить на ее фартуке, украшенном словами