Дети

На балконе был накрыт стол для вечернего чая. Хозяйка дома, Васса Макаровна Барвинская, последний раз осмотрела стол и убедилась, что всё в порядке. Самовар, в котором ярко отражалась зелень сада и ясная лазурь неба, сверкал как золото. Масло желтело в хрустальной маслёнке. Стеклянные стаканы, серебряные ложечки и белоснежная голландская скатерть были безупречны. Васса Макаровна подумала, что неплохо было бы положить в сухарницу вместо домашнего белого хлеба, который уже слегка зачерствел, крендели и другие вкусные печенья, но поняла, что гости, конечно, не обидятся, ведь где найти всё это, живя в семи верстах от города, да еще на хуторе. С этой мыслью она медленно спустилась по ступенькам балкона в сад, чтобы найти гостей – брата с женой, молодую свояченицу, соседа-помещика и одного офицера…

В комнате царил ужасный беспорядок. На полу образовалась лужа мыльной воды. С железной кровати сползло байковое одеяло. Чайная посуда осталась неубранной. Перед трюмо мерцал стеариновый огарок в зелёном медном подсвечнике. Розетка на нём была повреждена. Однако, несмотря на этот хаос, ощущалось присутствие чего-то утончённого и щегольского. В трюмо отражалась комната и выглядела живописно. Пахло духами; не так, как в парфюмерной лавке, а как благоухает вечер в конце июня на лугу, где скошено сено. Духи были первоклассные, выписные; в губернском городе таких, вероятно, не найдёшь. На стене висела большая фотография очаровательной девушки с тёмными волосами, толстым греческим носом и горделивой усмешкой на красивых губах. Наконец, сам хозяин этой комнаты, Николай Петрович Ракович, тоже был изящен…

Павел Иваныч Гусев сидел в кресле после вкусного домашнего обеда, положив короткие руки на живот и уронив на грудь свою большую голову с двойным жирным подбородком. В доме было тихо — он был маленьким, деревянным, таких много за Таврическим садом. Жена Павла Иваныча бесшумно, как тень, передвигалась по комнатам, чтобы укротить детей, которые и так вели себя достаточно хорошо. Лицо её, жёлтое и в мелких морщинках, выражало почти ужас, а губы, бескровные и подвижные, шептали угрозы, сопровождаемые соответствующими жестами…

«По Кловскому спуску – это было в Киеве – около пяти часов, зимой, поднималась худенькая старушка. Рыжий, когда-то черный платок, закрывал её голову и плечи; на ней был изношенный салоп. Старушка шла одна. На месте заката растекалась вечерняя заря широким розовым пятном, и по дороге от гор ложились на снег синие тени…»

В углу сырость проявлялась расплывшимся пятном. Окно пропускало тусклый свет. У порога двери, где белые от мороза шляпки гвоздей, образовалась лужа грязи. Самовар гудел на столе. Пётр Фёдорович, старший дворник, в синем пиджаке и сапогах с напуском, сидел на кровати и внимательно поглаживал свою жиденькую бородку, обрамлявшую его розовое лицо. Наташка стояла в стороне. Она с тоской ждала ответа и нервно вертела в пальцах кончик косынки…