Лев Толстой

Еще при жизни старца Федора Кузмича, который появился в Сибири в 1836 году и провел в разных местах двадцать семь лет, ходили странные слухи о том, что он скрывает свое имя и звание, и что он не кто иной, как император Александр Первый. После его смерти эти слухи еще больше распространились и усилились. В то, что это действительно был Александр Первый, верили не только простые люди, но и представители высших кругов, включая царскую семью во время правления Александра Третьего. В это также верил историк эпохи Александра Первого, ученый Шильдер…

«…Ну хорошо, вам открыта самим Богом единственная спасительная истина для людей. Людям свойственно стремиться к истине, и когда она передана им ясно, они всегда с радостью признают её и следуют ей. Поэтому, чтобы донести до людей вашу истину, открытую самим Богом и спасительную для них, казалось бы, достаточно просто и ясно передавать её устно и письменно, разумным убеждениям, тем, кто способен её принять. Как же вы проповедуете свою истину? С момента образования общества, именуемого церковью, ваши предшественники в основном преподавали эту истину с помощью насилия. Они навязывали её и казнили тех, кто отказывался её принимать…»

«Так дело было в третьем часу. Играли господа: большой гость (так его наши прозвали), князь (что с ним всегда ездит), усатый барин, маленький гусар, Оливер, который был в актерах, и Пан. Народу было достаточно. Большой гость с князем играли. А я с машинкой вокруг бильярда прохаживаюсь, считаю: девять и сорок восемь, двенадцать и сорок восемь. Известно, наша работа маркёрская: у тебя еще кусочка во рту не было, и спать ты не спал две ночи, а все равно знай, покрикивай да шары вынимай. Считаю себе, смотрю: какой-то новый барин вошел в дверь, посмотрел и сел на диванчик. Хорошо…»

«Белка прыгала с ветки на ветку и упала прямо на сонного волка. Волк вскочил и хотел ее съесть. Белка стала просить:– Пусти меня.Волк сказал:– Хорошо, я пущу тебя, только ты скажи мне, отчего вы, белки, так веселы. Мне всегда скучно, а на вас смотришь, вы там вверху все играете и прыгаете…»

В настоящее время в деревнях появилось нечто совершенно оригинальное, ранее не виданное и не слышанное. Каждый день в нашу деревню, которая состоит из восьмидесяти дворов, приходят на ночлег от шести до двенадцати холодных, голодных и оборванных путников…

Корнею Васильеву исполнилось пятьдесят четыре года, когда он в последний раз навестил деревню. В его густых курчавых волосах не было ни одного седого волоска, а лишь в черной бороде у скул проглядывала седина. Лицо у него было гладким, румяным, загривок широкий и крепкий, и всё его сильное тело обросло жиром от сытой городской жизни…

«У бедного мужика родился сын. Мужик обрадовался и пошел к соседу звать его в кумовья. Но сосед отказался: не хотелось ему быть кумом у бедного мужика. Тогда бедный мужик пошел к другому, но и тот тоже отказался. Он обошел всю деревню, но никто не согласился стать кумом. В конце концов, мужик отправился в другую деревню. И тут ему навстречу попался прохожий человек. Прохожий остановился…»

Приехала старшая сестра из города к меньшей в деревню. Старшая была в городе за купцом, а меньшая - за мужиком в деревне. Сестры пьют чай и беседуют. Вдруг старшая сестра начала хвалиться – рассказывать о своей жизни в городе: как ей там просторно и чисто, как она наряжает детей, как вкусно ест и пьет, и как развлекается на катаниях, гуляньях и в театрах…

В деревне жил крестьянин по имени Иван Щербаков. У него была хорошая жизнь; он был в полном расцвете сил, считался первым работником в селе, а три его сына были на ногах: один из них был женат, другой — холостяк, а третий, ещё подросток, уже начинал ездить с лошадьми и пахать. Старуха Иванова была умной и хозяйственной женщиной, а сноха оказалась смиренной и трудолюбивой. Жить бы да жить Ивану с семьей…

Мужик (работает, смотрит вверх). Вот и полдень, пора заканчивать. Но, вылезай! Устала я, сердечная. Вот завернусь оттуда, последнюю борозду пройду, и обедать. Спасибо, вспомнил, с собой кусочек хлеба взял. Домой не поеду. Закушу у колодца, немного вздремну, а лошадка травки поест. Да с богом снова за работу. Рано закончу, бог даст…

Это происходило в тот период, когда Христос делился своим учением с людьми. Это учение было настолько ясным, а следование ему — таким простым и очевидным, что оно избавляло людей от зла и делало его принятие неизбежным. Ничто не могло остановить его распространение по всему миру. Вельзевул, отец и владыка всех дьяволов, был встревожен. Он понимал, что его власть над людьми закончится навсегда, если Христос не откажется от своей проповеди. Хотя он и был обеспокоен, уныния он не знал и подстрекал своих сторонников — фарисеев и книжников — как можно сильнее оскорблять и мучить Христа. Ученикам же Христос советовал бежать и оставить его одного. Он надеялся, что приговор к позорной казни, насмешки, оставление его всеми учениками и, наконец, страдания и казнь заставят Христа в последний момент отказаться от своего учения. А отречение разрушит всю силу этого учения…

«…Я не в состоянии заставить человека изменить свою веру ни с помощью насилия, ни хитрости, ни обмана (ложные чудеса). Вера – это его жизнь. Как я могу забрать у него его веру и предложить ему другую? Это равносильно тому, чтобы вырвать у него сердце и вставить другое. Я способен сделать это лишь в том случае, если вера и моя, и его – это всего лишь слова, а не то, что наполняет его жизнь, – нарост, а не сердце…»

«…Только увлечением открытием частных законов в сочетании с жаркими спорами с противоположными учениями и, к сожалению, упадком философского мышления в обществе можно объяснить странное заблуждение современных людей, которые считают, что, с одной стороны, продемонстрировав подчиненность общим законам неорганического мира всему живому, а с другой стороны, открыв развитие законов живого мира, они решают философский вопрос. Или, если не решают, то делают его излишним и показывают невозможность философии отвечать на вопросы, которые она задает с начала веков о том, что такое жизнь и что такое смерть…»

«– Она для меня не существует как дочь; пойми, не существует, но я не могу оставить ее на попечение чужих людей. Я сделаю так, чтобы она могла жить так, как хочет, но знать ее я не в силах. Да, да. Никогда не мог представить себе ничего подобного… Ужасно, ужасно! Он пожал плечами, встряхнул головой и поднял глаза вверх. Это говорил шестидесятилетний князь Михаил Иванович Ш. своему младшему брату, князю Петру Ивановичу, пятидесятишестилетнему губернскому предводителю в центральном губернском городе…»

В одном городе жил сапожник по имени Мартын Авдеич. Он обитал в подвале, в небольшой комнате с одним окном, которое выходило на улицу. Из этого окна можно было наблюдать, как проходят люди; хотя видны были только ноги, Мартын Авдеич мог узнать их по сапогам. Он долго жил на одном месте и завел много знакомств. Редкая пара сапог не побывала в его руках хотя бы раз. Он подшивал подметки, латал их, а иногда даже делал новые головки. Часто он видел свою работу из окна. Работы было много, так как Авдеич трудился добросовестно, предлагал качественный товар, не брал лишнего и сдерживал слово. Если он мог выполнить работу в срок, брался за дело, а если нет — всегда честно об этом говорил. Все знали Авдеича, и у него никогда не было недостатка в работе. Он всегда был добрым человеком, но с возрастом начал больше думать о душе и стремиться к Богу. Когда Мартын жил у хозяина, у него умерла жена, и остался он с единственным сыном, которому было всего три года. У них не было других детей; старшие все раньше ушли из жизни. Сначала Мартын хотел отдать сына сестре в деревню, но потом передумал, решив, что Капитошке будет тяжело расти в чужой семье, и оставил его при себе. Но счастья в детях ему не видать. Как только мальчик подрос и стал помогать отцу, на него напала болезнь — он слег, через неделю умер. Мартын похоронил сына и впал в отчаяние. Так сильно он отчаялся, что начал роптать на Бога. Его охватила такая грусть, что не раз он просил у Бога смерти и упрекал его за то, что он не забрал его, старика, а забрал единственного любимого сына. Авдеич даже перестал ходить в церковь. Однажды к нему зашел старичок из Троицы, который странствовал уже восьмой год. Авдеич разговорился с ним и стал делиться своим горем.

«Была осень. По большой дороге скорой рысью ехали два экипажа. В передней карете сидели две женщины. Одна была госпожа, худая и бледная. Другая – горничная, глянцевито-румяная и полная. Короткие сухие волоса выбивались из-под полинявшей шляпки, красная рука в прорванной перчатке порывисто поправляла их. Высокая грудь, покрытая ковровым платком, дышала здоровьем, быстрые черные глаза то следили через окно за убегающими полями, то робко взглядывали на госпожу, то беспокойно окидывали углы кареты. Перед носом горничной качалась привешенная к сетке барынина шляпка, на коленях ее лежал щенок, ноги ее поднимались от шкатулок, стоявших на полу, и чуть слышно подбарабанивали по ним под звук тряски рессор и побрякиванья стекол…»

Стояли знойные, безветренные дни июня. Листья в лесу сочные, густые и зелёные, лишь местами на землю опадают пожелтевшие листья берёз и лип. Кусты шиповника усыпаны ароматными цветами, на лесных лугах растёт сплошной медовый клевер, рожь высокая и густая тёмнеет и колеблется, наполовину налившаяся, в низинах перекликаются коростели, а в овсе и ржи то хрипят, то щелкают перепела. Соловей в лесу лишь изредка издаёт звук и замолкает, сухой зной обжигает. По дорогам неподвижно лежит сухая пыль, поднимающаяся густым облаком и уносимая случайным слабым дуновением то вправо, то влево...

«…Взгляды современных военных уже не те. Общество разделилось: лучшие представители вышли из военного сословия и выбрали другие профессии, тогда как само военное сословие стало заполняться все более низкими и морально устаревшими элементами, что привело к образованию отсталого, грубого и неприятного слоя, в котором оно находится сейчас. Таким образом, чем более человечными, разумными и просвещенными стали взгляды на войну со стороны лучших невоенных людей европейского общества и на все жизненные вопросы, тем более грубыми и абсурдными стали взгляды военных на вопросы жизни, а также на свою профессию и звание…»

Сторонники веротерпимости утверждают, что церковь не должна применять насилие по отношению к тем, кто не согласен с ней, а также к исповедникам других вероисповеданий. Церковь не должна прибегать к насилию! Однако здесь возникает вопрос: каким образом церковь может применять насилие? Христианская церковь, согласно собственному определению, представляет собой установленное Богом сообщество людей, целью которого является передача людям истинной веры, способствующей их спасению как в этом, так и в будущем. Как же такое общество, использующее благодать и проповедь в качестве своих орудий, может желать и действительно осуществлять насилие над теми, кто не принимает ее учения?