Была еще одна сила, принимавшая какое-то не совсем ясное, как будто бы покровительствовавшее Гапону участие в подготовке событий 9 января, – это так называемая петербургская общественность, группировавшаяся около Вольно-экономического общества и имевшая сношения с Гапоном. Эта общественность выбрала в конце концов из своей среды депутацию из девяти человек (Н. Анненский, К. Арсеньев, Е. Кедрин, Н. Кареев, И. Гессен, М. Горький, Мякотин, Семевский и А. Пешехонов), которые с рабочим Кузиным и посетили восьмого числа председателя Комитета министров Витте и просили его «принять меры, чтобы государь явился к рабочим и принял их петицию, иначе произойдут кровопролития». Но Витте уклонился от вмешательства в это дело и ограничился тем, что только протелефонировал о том князю Мирскому. Депутация пыталась повидать князя Мирского, но ее не приняли и направили к товарищу министра Рыдзевскому, который ничего существенного им не сказал. Так и кончилось их хождение по администрации вничью. Попыток же повлиять на Гапона и на приладившихся к нему социалистов, в смысле отмены шествия, эта группа не делала.
Что же думали всемогущий министр внутренних дел и градоначальник? Как эти два почтенных генерала, носившие вензеля государя на погонах, прозевали столь лестное для престижа монарха народное движение, как выпустили его из своих рук и дали провести себя кучке авантюристов?
На несчастье России, ни один из них не понимал совершавшегося на глазах движения. Не использовав Гапона в те дни, когда он действовал еще лишь как увлекающийся ролью вождя священник, они, узнав об его уклонении влево и о принятии им революционных тезисов, они – представители «сильной» власти, совершенно растерялись и окрасили мысленно революционизмом все поднятые Гапоном массы. А окрестив их огулом революционерами и бунтовщиками, они и средства против них избрали соответствующие. За десятками подлинных революционеров власти проглядели десятки тысяч верноподданных рабочих.
Наступил скверный, нехороший вечер 8 января. В городе была полная тьма – результат всеобщей забастовки. Чувствовалось что-то жуткое и тревожное.
В полдевятого вечера министр внутренних дел собрал у себя совещание, на которое пригласил министра финансов Коковцева, министра юстиции Муравьева, своих товарищей Дурново и Рыдзевского, Тимирязева, начальника штаба войск гвардии Мешетича. Присутствовал также, не принимая участия в совещании, директор Департамента полиции Лопухин.
Князь Святополк-Мирский в немногих словах посвятил присутствующих в происходящие события. Градоначальник Фулон доказывал невозможность допустить рабочих до Зимнего дворца, причем напомнил ходынскую катастрофу. Товарищ министра Дурново поднял было вопрос о том, известно ли властям, что рабочие вооружены, но этот весьма важный по существу вопрос, даже самый кардинальный вопрос, лишь скользнул по собранию и как-то затушевался. Растерявшийся градоначальник ничего толком не знал и ничего разъяснить не мог. Было решено, наконец, рабочих ко дворцу не допускать, при неповиновении действовать оружием, Гапона же арестовать. На последнее постановление Фулон ответил, что едва ли это представится возможным сделать. Он знал, что говорил: он за несколько дней перед этим дал Гапону свое «солдатское» слово, что он его не арестует, и генерал Фулон сдержал свое слово, хотя и вопреки приказанию своего высшего начальника министра внутренних дел. Факт вопиющий.
После совещания министр внутренних дел поехал с докладом к его величеству, пригласив с собою и директора Департамента полиции Лопухина для доклада государю на случай, если бы возник вопрос об объявлении города на военном положении. Министр не считал себя достаточно компетентным в этом вопросе. Вопрос этот, однако, не возбуждался.
Вот что записал после этого доклада государь в своем дневнике:
Очевидно, государю не доложили правды, надо полагать, потому, что и сам министр не уяснил ее себе, не знал ее.
С утра девятого января со всех окраин города двинулись к Зимнему дворцу толпы рабочих, предшествуемые хоругвями, иконами и царскими портретами, а между ними шли агитаторы с револьверами и кое-где с красными флагами. Сам Гапон, имея сбоку Рутенберга, вел толпу из-за Нарвской заставы. Поют «Спаси, Господи, люди твоя… победы благоверному императору…». Впереди пристав расчищает путь крестному ходу.
Войска встретили рабочие толпы залпами и разогнали их. Были убитые и раненые. Гапон был спасен Рутенбергом, спрятан у Максима Горького и затем переправлен за границу. Рабочая масса негодовала на правительство и на царя. Во всех кругах общества недовольство, недоумение и возмущение. Происшедшее было настолько непонятно, что объяснением его в глазах враждебно настроенной к правительству публики была только провокация. Но чья? Ну, конечно, со стороны правительства, и волна негодования прокатилась повсюду, по всей России. То там, то здесь вспыхивают забастовки, сыплются протесты. Поднялась как бы вся страна.
Из-за границы же шли полные огня прокламации. Руководители РСДРП, петербургские товарищи которых сделали всё возможное, чтобы спровоцировать Девятое января, выпустили прокламацию с призывом к борьбе, в которой писали, между прочим, что Девятого января «…гигантская рука русского пролетариата схватила за горло самодержавного зверя», что в тот день «офицеры хладнокровно резали детей и женщин своего народа». Они гордо заявили, что «на алтарь цивилизации, свободы и мира несет свои жертвы российский пролетариат». Имена Плеханова, П. Аксельрода, Н. Второва, Веры Засулич и Л. Дейча блистали под этими перлами революционного красноречия.
Лидер же наших либералов П. Струве разразился в «Освобождении» статьей, направленной против государя и озаглавленной «Палач народа». «Царь Николай, – позволил написать себе неосведомленный господин Струве, – стал открыто врагом и палачом народа… Сегодня у русского освободительного движения должны быть единое тело и един дух, одна двуединая мысль: возмездие и свобода во что бы то ни стало… Ни о чем другом кроме возмездия и свободы ни думать, ни писать нельзя. Возмездием мы освободимся, свободою мы отомстим…»
Так совершилось величайшее по своей трагичности и последствиям событие, прозванное революционерами «Кровавым воскресеньем». Провокация революционных деятелей и Гапона, глупость и бездействие подлежащих властей и вера народная в царя были тому причиною.
То было воскресенье, убившее в петербургских рабочих эту веру, давшее против государя жгучий, обидный осадок обманутой, разбитой надежды. Печальная, грустная, позорная для правительства, запачканная провокаторством революционных партий страница русской истории последнего царствования.
Государь-император уволил с должности министра Святополк-Мирского, уволил и градоначальника Фулона и назначил петербургским генерал-губернатором генерала Трепова, ушедшего незадолго перед тем по собственному желанию из Москвы после ухода с поста московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича.
И то, что не пришло своевременно в голову общепризнанному за гуманного и либерального князю Святополк-Мирскому, ясно предстало новому генерал-губернатору, которого политические враги называли всякими нелестными эпитетами.
Именно ему, генералу Трепову, принадлежала инициатива представить его величеству депутацию от петербургских рабочих разных фабрик и заводов. Выслушав мысль Трепова, государь посоветовался с министром финансов Коковцевым, который высказался по этому поводу утвердительно, прибавив, что, по его мнению, чем больше народа видит государь и чем больше и чаще говорит он с его представителями, тем лучше.
И вот 19 января, в Царскосельском дворце, государь принял депутацию петербургских рабочих. Государь внимательно выслушивал пожелания рабочих и говорил с ними удивительно просто. Когда державший от рабочих речь высказал желание, чтобы хозяева делились с ними частью прибыли, государь разъяснил им, что приказать этого он не может, как не может приказать и рабочим брать меньшую заработную плату; не может приказать работать или не работать и т. д., что это дело частного соглашения двух сторон. Рабочие согласились с доводами государя, высказали государю, что они понимают это хорошо.