Даже в полумраке спальни инкрустированная изумрудами и рубинами рукоять кинжала сверкала, а острое жестокое лезвие отливало серебром. При воспоминании об этом же лезвии, покрытом кровью, меня охватило отвращение. Что, если крохотные капли крови до сих пор хранятся в этих каменьях, которых касается нежная кожа Рэйми?
Любой другой ребенок, застигнутый роющимся в личных вещах взрослого человека, начал бы изображать смущение или раскаяние. Но только не Рэйми.
— Что это? — спросила она.
В ее голосе слышался неподдельный ужас. Такому ценному и смертельно опасному предмету было не место среди вещей вдовы простого торговца.
Я могла отвлечь внимание Рэйми какой-нибудь небылицей и выпроводить ее из комнаты. Но, посмотрев на свою любимую правнучку, я поняла, что не могу ей солгать. За пятьдесят лет, прошедшие после тех ужасных дней в башне, я никогда не заговаривала о том, что там произошло. Однако по мере того как дряхлело мое тело и приближалась неминуемая смерть, меня начали осаждать непрошеные воспоминания. Они с головой накрывали меня волнами неожиданной тоски по прошлому. Возможно, именно поэтому я до сих пор нахожусь на этой земле. Я единственный человек, который знал Розу, когда она была юной и ее еще не успела коснуться трагедия. Вся эта история, от проклятия до последнего поцелуя, разворачивалась у меня на глазах.
Я осторожно взяла кинжал из пальцев Рэйми и опустила его обратно в кожаные ножны, в которых он всегда хранился. Я посмотрела на груду вещей, извлеченных ею с самого дна моего сундука: плетеный кожаный браслет, который представляется мне более драгоценным, чем любое инкрустированное бриллиантами украшение, замысловатые кружевные оборки от давно рассыпавшихся в пыль платьев, четверостишие, элегантными завитушками написанное на потрескавшемся лоскуте пергамента. А вот золотое трехъярусное ожерелье, украшенное крошечными цветочками. Рэйми смотрела на него в восхищенном изумлении, а мое сердце обливалось кровью при воспоминании о той, которая его некогда носила. Оно являло собой осколок жизни, утратившей значение для всех, кроме меня.
Медленно опустившись на кровать, я сделала знак Рэйми присоединиться ко мне. Домочадцы готовились ко сну, и я знала, что никто нас не хватится, если мы на несколько часов уединимся в моей спальне.
И я начала свой рассказ.
— Я поведаю тебе одну историю...
Часть I
Жили-были
1
Поиск судьбы
Я не из тех людей, о которых слагают истории. Горе и разочарования, а также радости и взлеты людей незнатных остаются незамеченными бардами и менестрелями и не оставляют следов в сказаниях своей эпохи. Я выросла на убогой ферме в окружении пятерых братьев и хорошо знала, какая жизнь меня ждет. В шестнадцать лет мне предстояло выйти замуж и гнуть спину на убогом клочке земли вместе со своим собственным выводком недоедающих ребятишек. И, вне всяких сомнений, я последовала бы по этому пути, если бы не моя мать.
Я должна начать свой рассказ именно с нее, потому что все последующие события, все чудеса и ужасы, свидетелем которых я стала за долгие годы, проведенные на земле, начались с семени, посеянного ею в моей душе почти с самого рождения. Таким семенем стала глубоко укоренившаяся и непоколебимая вера в то, что я предназначена для гораздо большего, чем участь жены простого крестьянина. Всякий раз, когда мама поправляла ошибки в моей речи или напоминала о необходимости держать спину прямо, она имела в виду мое будущее, тем самым сообщая мне о том, что, несмотря на свои лохмотья, я должна обладать манерами высокородной леди. Собственно, она сама была лучшим примером того, что в жизни случается самое неожиданное. Родившись в семье бедной прислуги и рано осиротев, она сумела подняться до положения портнихи в замке Сент- Элсип, резиденции короля, правившего нашей страной.
Замок! Как часто я о нем мечтала, представляя себе величественное сооружение с взметнувшимися в небо башенками и сверкающими мраморными стенами, мало чем напоминающее угрюмую крепость, близкое знакомство с которой ожидало меня в недалеком будущем. Мое детское воображение рисовало мне необыкновенные беседы с элегантными леди и галантными рыцарями, а мама всеми силами боролась с этими фантазиями, потому что слишком хорошо понимала, какие опасности подстерегают человека, забывающего свое место. Мама редко рассказывала о своей молодости, но над теми немногими историями, которыми она со мной поделилась, я тряслась, как старьевщик над своим хламом, пытаясь понять, как она могла променять жизнь избалованной королевской служанки на эту бесконечную изматывающую каторгу. Было время, когда ее тонкие пальцы ласкали шелковые нитки и нежный бархат. Теперь ее заскорузлые руки потрескались и покраснели от тяжелой работы, а на лице застыло выражение усталой покорности. Она улыбалась редко, только тогда, когда нам удавалось уединиться в перерывах между кормлением малыша и работой в поле. Эти драгоценные часы она использовала для того, чтобы научить меня читать и писать. Я училась, чертя слова палочкой на земле за домом. Если я замечала, что ко мне идет отец, я поспешно стирала свои каракули ногой и пыталась найти себе какую-то работу. Праздно шатающегося ребенка он считал глубоко испорченным, а учить буквы дочери было уж точно незачем.
Мерта Далрисса в наших местах знали как очень сурового человека, и это была меткая характеристика. Его серо-голубые глаза казались каменными, а руки загрубели от многолетнего физического труда. Когда он меня шлепал, это походило на удар лопатой. Его голос был сиплым и резким, и словами он пользовался очень экономно, как будто каждое из них стоило ему громадных усилий. Хотя я и не любила отца, но не испытывала к нему и антипатии. Он попросту представлял собой неприятную особенность моего существования, наподобие грязи, прилипающей к ногам каждую весну, или голодной боли, заполняющей живот вместо пищи. Его резкость я расценивала всего лишь как вполне объяснимое недовольство бедняка дочерью, которая будет стоить ему приданого.
И лишь когда мне исполнилось десять лет, я узнала истинную причину, по которой он меня никогда не любил и не смог бы полюбить.
Однажды субботним утром мама взяла меня с собой на рынок в ближайшей деревне — дюжине домов, расположенных в получасе ходьбы от нашей обветшалой однокомнатной хижины. Фермеры и приезжие горожане собирались там, чтобы поторговаться из-за жалкой кучки объедков на прилавках. Здесь можно было найти несколько реп или луковиц, мешочки с солью или сахаром, порой свинью или ягненка. Монеты в ходу бывали редко. Чаще мясо и яйца обменивались на отрезы ткани или бочонки с элем. Самым удачливым торговцам удавалось занять местечко перед церковью, где можно было стоять на сухих и чистых плитах. Все остальные были вынуждены месить грязь проходящей через городок дороги, вдоль которой и выстраивались телеги с продуктами. Некоторые из наиболее зажиточных фермеров прикладывались к своим бочонкам с элем и проводили на рынке почти все утро. Они смеялись, и по мере того как их лица наливались кровью, все чаще хлопали друг друга по спине. Моего отца в их числе никогда не было, поскольку пьянство относилось к числу многих презираемых им человеческих слабостей.
На рынке обменивались не только продуктами, но и сплетнями, потому большинство женщин, даже закончив запасаться продуктами на неделю, не спешили расходиться по домам. Мама никогда не медлила, уходила, едва окончив дела. Похоже, она разделяла презрение, которое отец питал к праздности горожан. Я медленно переходила от повозки к повозке в надежде растянуть визит, но она с деловитым видом проходила мимо меня, кивая соседям, но крайне редко останавливаясь, чтобы перекинуться с ними парой слов. Обычно я пускалась вприпрыжку, чтобы догнать маму, не обращавшую на меня ни малейшего внимания. Но однажды я застыла как вкопанная перед повозкой пекаря. Аромат свежих булочек был невообразимо аппетитным, и я надеялась утихомирить голодные спазмы вдыханием умопомрачительного запаха. Возможно, если бы я успела им надышаться, мне удалось бы заглушить голод, внушив ему, что его уже утолили.