Ad Augusta per angusta
— Ты едешь в Швейцарию? Ты должен повидаться с Аугустой. Она мне…
Включился зеленый свет, высвободив поток машин, которые перекрыли голос Жетулиу, но не прервали его.
— …ее сразу узнаешь. Совсем не изменилась, хотя…
Перед ними затормозила бетономешалка, чан которой вращался, пересыпая камешки.
—…по-прежнему соблазнительная… ты знаешь, я… изящество… ее телефон…
Он достал из кармана плаща смятую визитку, прочитал номер телефона в Лугано, который Артур мысленно запечатлел, не будучи уверен, что вспомнит его через час.
— Извини, я спешу, — сказал Жетулиу и приподнял чудную твидовую шляпу, прикрывавшую его череп, похожий на сахарную голову.
Снова зажегся красный, и он в три шага пересек улицу Святых Отцов. С противоположного тротуара помахал над головой белым платком, словно поезд уже увозил Артура в Швейцарию, в Тичино. Между ними встрял автобус. Когда он проехал, бразилец уже исчез, оставив своего собеседника наедине с номером телефона, которого он слишком долго ждал и теперь не был уверен, что им воспользуется. Особенно получив его от Жетулиу.
Пока Артур поднимается по улице Святых Отцов по направлению к бульвару Сен-Жермен, думая о другом, но все же оборачиваясь в надежде, что Жетулиу снова возникнет сзади и расскажет что-нибудь еще об Аугусте, номер телефона впечатывается в его память, и тяжкая тоска сжимает горло. Да что ж это? Кому прокричать: «Слишком поздно, жизнь прошла. Того, что плохо кончилось, не начнешь сначала»? Уж конечно не этим торопливым прохожим, студентам-медикам, выстроившимся в очередь перед кондитерской, из-за чего ему приходится сойти с тротуара, не позаботившись взглянуть, кто едет по шоссе. Машина почти задевает его, и на Артура выплескивается ругань, вызывающая смех у студентов. Умереть под колесами, в такую минуту — какая горькая ирония, двадцать лет спустя… Умереть надо было сразу, чтобы не влачить за собой бремя неудачи, которая до сих пор сковывает ледяным холодом его мужскую жизнь.
Артур входит в ресторан, где его ждут два уполномоченных одного немецкого банка. Ему нравится бизнес, научивший его лгать и утаивать. Понемногу в нем зародился двойник, совершенно другой человек, который пригождается ему при переговорах: сухой, говорящий всегда только по делу, притворяющийся, будто не слушает, но при этом не упускающий ни слова из того, что ему говорят, трезвый, не курящий и снимающий на американский манер пиджак, чтобы вести разговор в рубашке, держа под рукой чашку кофе, внезапно переходя с фамилий на имена, как только партия кажется ему выигранной. «Это не я! Это не я!» — сказал он себе, случайно взглянув в зеркало напротив стола, где сидел. Но «я», настоящее «я» стирается с каждым днем. Существует ли оно еще? А если существует, то покоится под прошедшими годами, разбитое на куски, вместе с биением сердца и иллюзиями двадцатилетнего юнца. И если порой это «я» возрождается из пепла в огне лжи самому себе, от него все еще веет ароматом Аугусты.
За двадцать лет до того, осенью 1955 года «Квин Мэри» собирался отплыть из Шербура в Нью-Йорк. Обычно плавание занимало каких-нибудь четыре дня, но это в исключительном порядке продлится шесть, поскольку лайнер сделает заход в Портсмут, а затем в Корк, чтобы взять на борт других пассажиров. Артура такая перспектива приводила в восторг. В двадцать два года ему все было внове, включая волнительный сюрприз, приготовленный матерью. Заменив втайне от него билет туристического класса, которым он должен был удовольствоваться, она преподнесла ему каюту первого класса, в которой он будет один во время всего путешествия. За какие деньги? Она, такая экономная, отказывавшая себе в излишествах, чтобы сохранить лицо после смерти отца и позволить сыну стать благородным носителем материнских амбиций! То, что он, сдав экзамен (впрочем, довольно нетрудный), получил стипендию на обучение в американском университете, специализирующемся на бизнес-праве, уже всколыхнуло в ней громадные надежды. Она увенчала их билетом первого класса, сильно превосходящим ее средства, — настоящее безрассудство.
Однажды, когда его пригласил в гости один из одноклассников, родители которого жили в особняке в Нейи, она продала японский веер, полученный в наследство от дальней родственницы, чтобы сшить своему сыну костюм на заказ, и чуть только он, не привыкший к такой роскоши, вздумал бунтовать, она заставила его замолчать непререкаемым тоном: «Знай, что ты будешь вращаться в высшем круге, и ты должен стать одним из них». Ужас был в том, что на тот междусобойчик между пятнадцати-шестнадцатилетними мальчишками и девчонками все пришли в джинсах и свитерах. Кроме него. Артур, чуждый этому мирку богатых кварталов, смертельно страдал в своем галстуке, накрахмаленном воротничке и синем костюме в полоску.
Это унизительное воспоминание пришло ему на память, когда на билетном контроле его поручили заботам стюарда, который подхватил его багаж, чтобы отнести на верхнюю палубу, тогда как по соседству беспорядочно толкались, галдя, ругаясь, пихаясь локтями и отдавливая друг другу ноги, эмигранты всех мастей: молодые хасиды в рединготах и черных фетровых шляпах, с лицами, заросшими рыжеватой бородой, и торчащими во все стороны папильотками; итальянцы, шумнее и смешливее всех; молчаливые беженцы из Центральной Европы с серыми лицами и глазами, блестящими от тревоги, спешащие проложить океан между собою и адом.
Как она раздобыла этот билет, он так и не узнал, хотя беспрестанно, по меньшей мере, в первые месяцы пребывания в Америке спрашивал ее об этом почти в каждом письме. Если он настаивал, яростно подчеркивая свой вопрос красным карандашом, она отвечала: «Для меня счастье в том, что ты вращаешься в высшем круге».
Едва устроившись (лайнер отправлялся с шестичасовой задержкой, на такое же время увеличивавшей продолжительность переезда), Артур отважился заглянуть в еще пустой бар. Бармен заявил, что никого не обслуживает, пока «Квин Мэри» не поднимет якорь, и он уже собирался вернуться в каюту, чтобы укрыться от гвалта в коридорах, когда высокий американец лет пятидесяти, с красными прожилками на лице, седой, но с густейшими чернильночерными бровями, в мятом костюме из бежевого шелка, уселся на соседний табурет и заказал сухой мартини.
— Бар не работает до отхода судна, — повторил бармен.
— Пэдди, по твоему акценту мне ясно, что ты ирландец. Мой отец был из Дублина, а моя фамилия Конканнон. Дай мне сухой мартини, и может быть, еще и этому джентльмену рядом со мной, которого ты терроризируешь, что, впрочем, совершенно естественно, поскольку все ирландцы террористы.
Повернувшись к Артуру, облокотившемуся о стойку, он представился:
— Шеймус Конканнон. Преподаю куче невежд, которые ничего не запоминают, новейшую историю в Бересфорде. А вы?
