Договорить он не успевает — с тихим жалобным стоном падает огромная люстра — бронзовые шары и полусферы на длинных цепочках и коромыслах, масса зеркальных ассиметричных подвесок. Конти вскидывает голову, но уклониться не успевает — один из шаров обрушивается прямо на камеру. Темнота, гулкий удар (как в колокол) и медленно затухающий отголосок. Потом темнота немного светлеет, но изображение не появляется. Голос Конти, гораздо менее уверенный, слабый, словно после наркоза. Он говорит, чуть запинаясь:
— Как бы ни было плохо… Никогда! Понимаешь? Никогда… Это некрасиво. Плохо мне — значит, пусть всем плохо будет, так, что ли? Подло ведь… Подло… Нельзя так. Ты видела хоть раз, чтобы я или кто-либо из моих друзей так срывал своё горе на окружающих?..
Внезапно появляется изображение — руки Воображалы снимают с камеры влажную салфетку, до этого закрывавшую обзор. Воображала идёт к столу, выжимает салфетку в стоящую на нём большую супницу. Рядом — пластмассовое ведёрко с колотым льдом. Воображала берёт несколько кубиков, заворачивает их в салфетку и возвращается к Конти. Мельком — раскрытое окно, за ним — солнечный день, о недавних безобразиях напоминает лишь яркая сочная зелень за окном и груды мусора на полу в гостиной.
Конти полулежит на диване. Левая сторона его лица припухла и потемнела, он продолжает говорить, следя за Воображалой правым глазом:
— Я хоть раз навоображал каких гадостей ни в чём не повинному человеку? Ты видела хоть раз, чтобы кто-нибудь из моих знакомых устроил вот такой погром? И тебе не стыдно?..
Воображала кладёт салфетку со льдом ему на лицо. Смотрит вокруг. Улыбка у неё виноватая. Конти продолжает говорить:
— Ты видела хоть раз, чтобы хоть кто-нибудь…
Резкий звук лопнувшей струны. Воображала вздрагивает, оборачивается. Конти повторяет с той же интонацией:
— Ты видела хоть раз, чтобы хоть кто-нибудь…
Словно пластинка с трещиной. Губы его смыкаются на миг, а потом снова:
— Ты видела хоть раз…
Воображала, слегка ссутулясь, сидит у столика. Из-под спутанной рыжей чёлки неторопливо обводит взглядом посетителей кафе. Глаза прищурены, выражение лица всё время меняется — озадаченность, недоумение, сожаление, восторг, нехорошая радость и снова растерянность, почти испуг. И через всё это — интерес, жгучий, почти болезненный. Словно она не просто видит этих людей впервые — нет, словно она впервые видит людей вообще, и само их существование в природе жутко её удивляет.
И забавляет.
Камера переходит на Врача, и успевает поймать на его лице точно такое же выражение жгучего интереса.
— И вы тоже… не можете?
— Увы и ах! — Врач разводит руками. Улыбка меняет его лицо, делая мальчишески беззащитным и располагающим.
— Бедненький! — сочувственно тянет Воображал. Улыбка Врача тускнеет, он спешит сменить тему:
— Покажи ещё что-нибудь.
— Отец всегда говорил, что это неприлично… — говорит Воображала задумчиво. Она не отказывается, скорее, просто рассуждает сама с собой, думает вслух. Врач фыркает:
— Родители! Общая трагедия всех вундеркиндов. Причём из самых лучших побуждений, заметь! У маленькой Жанны отбирали деревянные сабли, чтоб не поранилась, от Софочки запирали учебники в старом шкафу, Мари говорили: «Опомнись, физика — не женское дело, от неё портится цвет лица!» Моцарту повезло с семьей, там были свои понятия о приличности. А вот родись у них Эйнштейн — и хана теории относительности! Из него сотворили бы музыканта, пусть и посредственного, зато такого, как все! Вот и твой отец — тоже. Сумей он заставить тебя вообще не думать — так бы и сделал! Из самых лучших…