— Что, Чащин? Жратва сбежала? — подколол его Серёга Королёв, издевательски ухмыляясь, а затем театрально, с притворным сочувствием, вздохнул. — Вот незадача… Так ты давай, обнюхай всех нас по очереди — от кого пахнет колбасой, а не столовской капустой — тот и спёр!

— Очень мне надо тебя нюхать, — отозвался Максим, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал от обиды, как у сопливого малыша. — Задохнуться боюсь.

— Чё ты сказал?! — возмутился Серёга — больше для порядка, чем в реальном стремлении устроить скандал. Просто не хотел ронять авторитет в глазах одноклассников. — А ну, повтори!

— Ой, да заткнись ты, Королёв, — внезапно вмешалась Лера с явной досадой, даже раздражением. — Так суетишься, как будто сам и есть — вор. Ну-ка, признавайся, ты стырил у Чащина бутерброды?

— Мне что, больше всех надо? — сразу теряя запал, отозвался одноклассник. — Сдались мне его благородные бутербродики, от них, небось, потом неделю с унитаза не слезешь — это не для наших простых желудков.

Лера порылась у себя в портфеле и достала припрятанную после столовой сдобную булочку, обсыпанную сахарной пудрой.

— Чащин! — окликнула она Максима, протягивая булочку ему. — Бери, ешь. Нельзя весь день голодным ходить, ты у нас мальчик музыкальный, нежненький… ещё в обморок грохнешься, не дай бог. Как мы все это переживём?

Если бы Лера просто предложила ему эту проклятую булочку, он немедленно забыл бы прошлые разногласия и принял угощение с благодарностью. Но уничижительное окончание фразы и насмешливые искорки в странных глазах одноклассницы моментально погасили вспыхнувшее было у Максима чувство горячей признательности за участие, а раздававшиеся вокруг сдержанные хиханьки да хаханьки ещё больше разозлили мальчишку.

— Иди ты со своей булкой… знаешь, куда? — грубо отозвался он. — У тебя и руки, небось, немытые. Я не знаю, за что ты ими сегодня хваталась. Может, помогала своей матери туалеты драить… — добавил он, непрозрачно намекая на профессию Лериной родительницы.

Девчонка вспыхнула заревом, а глаза её из тёмно-голубых вдруг резко сделались ярко-зелёными от злости — как Максим ни сердился на неё, а всё же благоговейно замер, будто загипнотизированный подобным эффектом.

Несколько секунд она пристально, с ненавистью, раздувая ноздри, вглядывалась в его лицо… ему даже показалось на миг, что она собирается его ударить. Однако Лера просто шумно выдохнула, а затем — как бы нехотя — процедила сквозь сжатые зубы:

— Каз-зёл!.. — и демонстративно отошла к своей парте.

С этого дня и началась их долголетняя война.

Мама никогда не скрывала, что мечтает сделать из него великого музыканта, не особо-то заботясь мнением самого Максима на этот счёт. Понятное дело, для пацана его возраста занятие музыкой было скорее наказанием, чем удовольствием: ему гораздо интереснее было бегать во дворе с другими мальчишками, драться, орать и беситься, чем играть на инструменте. Но мама уже мысленно распланировала его будущую блестящую карьеру и даже купила сыну детскую скрипочку — “четвертинку” — с прицелом на дальнейшие занятия. Несмотря на это, сам Максим долгое время не воспринимал её разговоры всерьёз, надеясь, что она перебесится и передумает.

Но однажды в их дом заглянул с визитом мамин коллега и приятель, пианист Наум Брагинский. Послушав, как шестилетний мальчуган играет на скрипке “Арию” Перголези, он невероятно растрогался и серьёзно сказал матери:

— Ниночка, ребёнка нужно немедленно, не теряя времени, отдавать учиться профессионально, у него определённый талант!

Это и стало точкой невозврата для Максима. Сам он воспринял подобный поворот своей судьбы почти как трагический, однако огорчить мать резким отказом не осмелился, потому что видел, как много это для неё значит.