А священник между тем встал, не спеша отряхнул рясу, подошел ко мне и забрал пачку сигарет.
— Не дури, — сказал он мне на прощанье, — глупо сдохнуть не подвиг. Любил, так живи и радуйся, что была у тебя такая любовь. Помни о ней. Носи в сердце.
— Так что мне делать? — я не спрашивал, вернее не хотел спрашивать, само как-то вырвалось.
Он на секунду остановился, заглянул в мои глаза, и честно ответил, — я не знаю парень, честно не знаю. А врать это грех. Только вот там, — он кивнул в сторону пропасти, — это не выход. И уж точно не вход туда, где ты можешь ее встретить.
И ушел. Даже стащить меня с парапета не попытался.
Это тоже было обидно. Я бы и не сопротивлялся. И ему может зачлось…
Вот только прыгать уже не хотелось. Не так, чтобы в Ад. Я хотел к ней.
Прилет был метрах в двухстах. Опять промахнулись. Мина, 120-я не меньше. Тут я уже полгода. Но я приехал не убивать. Я волонтер. И пусть я этого никому не говорю — а приехал сюда я искать смерти. Да лучше так, лучше спасая чужие жизни, чем как тогда, с крыши. Вот только не везет мне.
Первое время, лез во все горячие точки. Страшная тут война, и глупая. Воюют первые со вторыми за то, что нужно третьим. Но это их выбор, у меня тут свой интерес.
Лезть-то лез, детей, стариков, женщин из под обстрелов выводил. Они же тут лупят по жилым кварталам… трусы. Пришли воевать, а убивают невинных в надежде зацепить тех, кто может убить их самих. Ну, так сидели бы там, откуда пришли… но нет. Придумали себе великие идеи… Вот интересно, как в эти их подвиги ради отечества, разорванные в клочья и искалеченные дети вписываются? Никак? Предпочитают думать, что стреляют не в них? Но глаза-то ведь есть, неужели не стыдно. Но это не мое дело. Им бы того мужичка в рясе… но его здесь нет. Зато есть смерть. Она тут повсюду. Правда, меня вот все обходит стороной. Не нравлюсь я ей что ли.
Дошло до абсурда. Как-то те наступали… наши отступали, и кто-то крикнул, что в доме, что на самой что ни на есть линии атаки, осталась бабка. Думать я не стал. Я сюда билет вообще в один конец покупал. Добежал, нашел. Бабка, божий одуванчик лет семидесяти, действительно была тут. И не то чтобы из ума выжила, просто куда ей. Она-то и с палочкой едва ходит, а тут стрельба, снаряды рвутся. В общем, пока я думал как ее тащить, в квартиру ворвались атакующие. Все думаю, вот и мой час настал. Бабку только жалко. Ну и выдал я им… — Что ж вы суки делаете, она же вам кому как мать, кому как бабушка, что вас с пеленок качала а вы… — в общем выдал по полной, все что за эти полгода накопилось. Даже как-то весело на душе стало — хоть перед смертью все выскажу что накипело.
Да только стрелять они в меня не стали. Их главный, с кем-то по рации связался, явно с кем-то из наших, и договорился. Ведь могут когда захотят! Так что мы с бабкой шли как на параде, в относительной тишине войны. Даже скарб ее кое-какой прихватил. Опять мимо. Да только с тех пор стали звать меня заговоренным.
Может в чем-то они и правы. Тут недавно мина в трех метрах от меня прилетела… так не взорвалась… воткнулась в землю, только стабилизатор торчит. Говорят, есть у меня ангел хранитель. Но если и есть, то это Ленка… я знаю.
Вот и сейчас мы примчались туда, откуда срочно надо было вывозить людей. Нашелся кто-то с совестью с той стороны, предупредил.
Да только опоздали маленько, приехали в аккурат под артподготовку. Всюду грохот, свист, взрывы… и тут у меня на глазах прилет как раз в жилой дом. Попало куда-то в угол, вот он наполовину и сложился.
Я туда. Сам понимаю — выжить там чудо, а все равно бегу. Не зря же приехал.
Когда добежал, пожалел. И жить стало хотеться еще меньше. Из-под обвалившейся плиты торчит рука… женская. А рядом, метрах в трех нога, в сандалии, мужской сандалии, не бывает у женщин таких размеров.
И я уже собрался назад, как плачь услышал. Отчетливо так услышал, навзрыд кто-то плакал. Плакал откуда-то из глубины, оттуда, где чудом не упав до конца, шалашиком стояли плиты перекрытия.
Как я туда пролез, не помню и сам. А там, в оседающей пыли она — девчушка лет трех-четырех. Как ее не завалило ума не приложу. Вот только мыслишка подлая по черепушке носится — уж лучше б с ними… куда ей теперь, сироте.
Но схватил и ходу оттуда. Раз Бог миловал, не мне о ее судьбе думать, тем более на смерть оставлять.