Последняя фраза отдается в висках, потому что я кричу.

Светлый смазанный силуэт быстро приближается, Сорока садится на корточки, и его шепот раздается над ухом:

— А при чем здесь я? Ты прекрасно знаешь, кто сможет тебя утешить. И ему наплевать на твои шрамы…

Я в ужасе мотаю головой.

Полный бред.

Паша продолжает писать мне лишь потому, что в очередной раз старается сохранить хорошую мину при плохой игре.

Но Сорока не затыкается:

— …А раны будут болеть всегда. Как напоминание, что ты жива. Ты жива!

Я кусаю губу, оборачиваюсь и натыкаюсь на растерянные синие глаза.

— Не обижайся… Сказал как есть, — оправдывается Сорока. — Я всегда говорю то, что думаю.

Он намеренно спровоцировал мою истерику, выволок наружу секреты и избавил от них, промыл мозги, сделав невыносимо больно, но мне по инерции хочется посильнее ударить в ответ.

— Эй, Сорока! Ну а твоя Ксюха… где она сейчас? — я улыбаюсь, приторно и поддельно, но проваливаюсь в черно-синюю пустоту его глаз и в панике иду ко дну.

Сорока отводит взгляд.

— Дома, в городе… — Он увиливает, и я напираю:

— А почему же ты тусуешься здесь, в глухомани? Прячешься от чего-то? Почему ты не в городе, не с ней?..

Над берегом повисает тишина.

В ушах пощелкивает, от пережитого волнения мерзкая холодная слабость расползается по конечностям, кровь отливает от лица. Я жду ответа, но Сорока резким движением смахивает надоевшую челку, встает и вновь отходит подальше. Разговор окончен.

Мои попытки узнать о нем хоть что-то снова потерпели фиаско.

Утопив в мягкий песок верную трость, неловко поднимаюсь и сообщаю:

— Мне пора… Как бы там ни было… Извини. И спасибо!