Спуститься с площадки вниз к реке, где свирепо клокотал и пенился водоворот, без веревки было невозможно. Я облазил всюду, где смог удержаться, перевернул для пущей убедительности с десяток камней — все напрасно. Фотоаппарата не было, спираль пришлось срисовать на обрывки бумаги. Напрасно я взглядывался в беспорядок пляшущих треугольников, стараясь отыскать хоть какую-нибудь закономерность. Единственно, что удалось выявить, это группу из пяти знаков, которая повторялась трижды.
Я терялся в догадках, пытаясь провести параллель между пещерным храмом, где мы только что закончили раскопки, и моей странной находкой, но тщетно. Одно не вызывало сомнения: надпись сделана давно, очень давно. Загадочная спираль невольно наталкивала на мысль о судьбе Памира, обледенелой горной твердыни, стоявшей на перекрестке великих цивилизаций древности: сзади, за Гиндукушем — Индия, справа — Китай, на западе и южнее — Персия, Шумер, Вавилон, Финикия, Египет, Греция, Крит, а в центре — Памир, великая снежная страна, неприступной крепостью вставшая на рубеже согдийской и бактрийской державы.
Солнце склонялось за горы. Снеговые пики сгрудились и приблизились на закате, подступив к ущелью, будто собираясь напиться из бурной реки. В скользящих отблесках вечерней зари вершины гор светились неестественным цветом театральных декораций. Несколько черных туч, как вороны, кружили меж ближних хребтов и, цепляясь за гребни, то прикрывали ущелье лохматыми краями, то наглухо заволакивали ледники.
Я переночевал невдалеке от водопада, до утра проерзав на жестком каменном ложе, содрогаясь от холода и ветра. Неподвижные колючие звезды, похожие на застывший рой светляков, согнанных в ущелье, мерцали прямо перед глазами. Казалось, не они светят сверху, а будто бы я повис вниз головой над звездной рекой, зажатой и застывшей в ущелье.
Чернильные очертания вершин свободно парили в бледном свете луны. Меня бил озноб. Внизу недовольно бормотала река, и сквозь однообразное ворчание воды чудилось, как вдали скатывались по крутому склону тяжелые валуны. Коричневые тени плавали перед глазами — не знаю, во сне или наяву. Несколько раз я забывался в полудреме и тут же просыпался от отрывочных неприятных снов. Под утро ледяной дождь поднял меня на ноги. Сначала пятиминутный ливень как из ведра окатил ущелье, а потом нудно моросило, пока не взошло солнце.
Продрогший и промокший до нитки, я все же не мог не сбегать еще раз к водопаду. Дождь перестал. Переполненная река катила ржавые мутные воды. Непросохшая каменная стена тянулась вслед за низко летящими облаками и блестела, как мокрый асфальт. Площадка со спиральной надписью искрилась на солнце причудливыми треугольниками, заполненными дождевой водой. Я бросил последний взгляд на таинственные письмена и поспешил обратно в лагерь.
Боярский не без удивления выслушал мое сбивчивое повествование. Правда, для него человеческая история явно заканчивалась с исчезновением последнего кроманьонца. Добродушно проворчав: «Уж лучше бы тебе попался кусок челюсти неандертальца», — он долго пыхтел над рваными обрывками газеты, куда я срисовал спираль, поворачивая замасленную бумагу так и сяк, однако под конец откровенно развел руками.
О том, чтобы задержаться на пару дней и сфотографировать площадку у водопада, не могло быть и речи. Да и какой смысл терять столько времени ради любительского снимка, сделанного без приспособлений. Для сообщения или описания хватало и моих скверных набросков. На следующий день, разбудив сонные громады гор выстрелом из карабина, наш отряд покинул злополучную пещеру и двинулся назад к памирскому тракту.
Мысль о возможной дешифровке таинственной спиральной надписи пришла совершенно неожиданно на обратном пути в Москву. В самолете уснуть не удалось, несмотря на бессонную ночь в аэропорту. Мысленно я вновь и вновь возвращался к загадочным треугольникам.
Неизвестный язык. Непонятная система письма. Имелась только одна небольшая зацепка — начальная группа из пяти треугольников. Она трижды повторялась в надписи: впереди два повернутых друг к другу прямоугольных треугольника уставились, как носороги, за ними — еще один прямоугольный падает между перевернутыми равнобедренными. Не иначе — чье-то имя. Надпись не слишком длинная — какому еще слову из пяти букв повторяться здесь столько раз? В ней едва набирается два десятка треугольников различных видов и положений. Значит, письмо алфавитное, а не иероглифическое и не слоговое.
Итак, имя. Прочитать бы его — и появилась бы возможность расшифровать всю надпись. Во-первых, стало бы понятным значение четырех букв (два треугольника повторялись). Во-вторых, само имя подсказало бы почти наверняка, на каком языке сделана надпись. Ну а дальше, коль скоро угаданы несколько букв, можно распутать всю спираль до конца: постепенно выявить смысл остальных знаков, подбирая такие слова, где попадались бы уже известные треугольники. Каждое правильно узнанное слово автоматически раскрывало бы значение всех составляющих его букв, и я непременно бы размотал спиральный клубок непонятных знаков, следуя проторенным путем Шерлока Холмса в «Пляшущих человечках», Вильяма Леграна из «Золотого жука» и других знаменитых дешифровщиков.
Это теоретически. Практически же отгадать незнакомое имя на незнакомом языке просто немыслимо. Разве что повезет каким-то совершенно невероятным образом. Мои воспаленные глаза рассеянно блуждали по немым треугольникам. Будь под руками журнал с кроссвордом — я не колеблясь бы отложил в сторону эту спиральную головоломку. От шума моторов, дыма, жары и качки я окончательно очумел и обессилел. В голове кружилось какое-то невообразимое месиво из спиралей и треугольников.
Садилось солнце. Я смотрел на сине-алые облака и вспоминал фиолетовые тона на полотнах Гогена. Я перебрал в памяти других художников, которые особенно любили фиолетовые тона, и задержался на Врубеле. Мысль скользнула к «Демону поверженному», а затем как-то незаметно переключилась на «Демона» Лермонтова, и спустя секунду в ватном мозгу уже кружились поэтические строки.
Я прочел про себя начальные строфы, но почти сейчас же запнулся. В памяти всплыл новый отрывок, но и тот быстро иссяк. «Все позабыл, — сокрушенно вздохнул я. — Нет, вот еще — это уж каждый знает:
Дальше опять провал в памяти. Вместо стихов перед глазами поплыли фиолетовые треугольники. Черт бы их побрал и того, кто их вырубил или, по крайней мере, приказал вырубить этот ребус. Кто же он и чье это имя? Или не имя? А почему не имя?
«Я — Дарий, царь великий, царь царей, царь в Персии…» Нет, это — бехистунская надпись Дария. Причем здесь треугольники? «Я тот, которому внимала…» Но какое отношение Лермонтов имеет к Дарию или к треугольникам? Никакого. О господи, так и с ума можно сойти… Так при чем же здесь Демон? Ах, да — фиолетовые облака. Сейчас они темно-лиловые.
Но почему все-таки не имя?.. И тут меня точно током ударило: «я тот, которому…», «я тот, который…» — вот что может означать пятерка треугольников! В голове тотчас прояснилось. Мысль заработала быстро и четко. А что если здесь подойдет одна гипотеза об общем происхождении языков? Но чтобы все стало ясным, придется отвлечься еще больше — к самым истокам моего стародавнего увлечения сравнительным языкознанием.
Я вырос в многонациональном совхозе на юге Киргизии, где с ранних пор вращался в разноязыком кругу сверстников и взрослых. Помимо киргизов и русских, в совхозе жили таджики, казахи, корейцы, немцы и даже несколько греков-политэмигрантов. Так что у меня с детства страсть к чужим языкам. Тогда-то и придумал я себе игру — совсем несложную: просто узнать, как звучит то или иное слово на разных языках. Моя бабушка знала немного по-польски, грек-механик бывал в Албании, подслеповатый сторож-уйгур полжизни провел в Синьцзяне и бойко изъяснялся по-китайски, а седобородый узбек, самый старый житель села, читал Коран и понимал по-арабски.
Игра-игрой, но потихоньку я научился заглядывать в словари, а когда лет в пятнадцать прослышал, что многие, даже совсем разные языки имеют общее происхождение и когда-то очень давно выделились из единого праязыка, — стал рыться в словарях с утроенным энтузиазмом, сравнивая теперь уже не из простого любопытства, а настойчиво стараясь отыскать общее. До сих пор испытываю необъяснимую, по-детски непринужденную радость всякий раз, когда сквозь непохожесть произнесения, сквозь замысловатую восточную вязь санскрита или персидского вдруг улыбнется тебе знакомое русское слово. Копание в словарях и грамматиках не пропало бесследно. С годами я овладел дюжиной различных языков. Однако языковедом не сделался, увлечение историей и жизнью народов Азии толкнуло меня на стезю этнографии.
Вопрос о прошлом единстве языков мира привлекал меня по-прежнему. Давно установлено и доказано общее происхождение языков, объединенных в большие и малые языковые семьи. Скажем, такие разные и непохожие с виду языки, как индийские и славянские, персидский и немецкий, греческий и английский, французский и армянский объединены в общую индоевропейскую семью и в далеком прошлом выделились из единого праязыка. Правда, до сих пор остается открытой проблема связи между тремя десятками языковых семей. Возникли ли все языки мира без исключения из общего источника или нет — на сей счет не существует пока твердо установившейся точки зрения.