Глава 17. Лаврентий

— Я не принимал общество. Я был асоциален по своей природе. Меня раздражали собрания, демонстрации, кинотеатры, школы… Даже в детском саду я прятался на прогулке за верандой и сидел там, пока меня не хватятся воспитатели — я не хотел общаться ни со сверстниками, ни с ними. Я не понимал, почему общество проявляет ко мне насилие, почему я должен подчиняться его глупым законам и принимать его показную нравственность. И в школе, и в институте меня считали белой вороной. Для меня же все окружающие были грязной, серой и безликой пернатой массой. В карканье своём и суете они пожирали друг друга, а я не хотел их участи. Я стремился к одиночеству, поскольку не видел вокруг ни друзей, ни единомышленников. Помните у Достоевского: «Я хочу хоть с одним человеком обо всем говорить, как с собой». Не дало мне общество такого человека, и я стал делать то, что делают все одинокие души в наше время — я стал пить. В алкогольном угаре я часами вёл с собой душеспасительные и философские беседы, вслух, иногда на повышенных тонах, иногда в обнимку… да, в обнимку с самим собой. Я человек! И мне просто необходимо было кого-то обнимать. И я обнимал себя. Родители оставили меня рано — сначала умер отец, затем мать. Институт я заканчивал сиротой. Они купили мне квартиру, когда я поступал в ВУЗ, а сами жили в трёхкомнатной, в другом городе. У них было две машины, большой дачный участок. Всё это досталось мне по наследству. Плюс сбережения в банке, золотые украшения, облигации… У отца был свой бизнес, который мать некоторое время продолжала, а я просто продал его.

Я был богат, но я не чувствовал этого. Мне просто некуда было тратить деньги. Я продал всё, что мне досталось от родителей и открыл валютный депозит в зарубежном банке под хороший процент. Каждый день я становился ещё богаче, но повторяю — я не чувствовал этого. Мне не нужны были деньги. Я жил в своей захолустной холостяцкой квартире и работал ночным сторожем ради романтики. Зарплаты мне полностью хватало на жизнь и алкоголь. Наконец настал тот момент, когда мне такая жизнь опостылела. Но я не бросился в банк, не уехал за тридевять земель на песчаные пляжи под тропические пальмы — я просто продал квартиру, уволился с работы и стал бомжом. Я ночевал в теплотрассах, в подвалах, под мостами, в парках. Разбирал помойки, но только ради развлечения — еду я подбирал или покупал на рынке. Делился пищей с собаками, кошками и крысами. Они меня любили! Мне было с кем поговорить. Они не перебивали, слушали внимательно, не лезли с глупыми замечаниями и рассуждениями. Они были просто идеальными собеседниками! А потом меня обокрали. Я лишился всех денег — видимо, я не умел их хранить. Правда, остались документы, а значит — счёт в банке. Но сдаться? Какова была бы мне цена, если бы я тут же бросился к своим запасам, разве имело бы тогда смысл всё моё предыдущее существование? Прожитые годы в образе одинокого холостяка и захудалого бомжа оказались бы выкинуты на свалку, они стали бы просто бессмысленными. И я решил не отступать. На работу меня нигде брать не стали, и пришлось встать на паперти у тамошней церкви. Это было десять лет назад…

Не знаю, что он во мне нашёл. Он проходил мимо каждый день и каждый раз бросал монеты именно в мою шапку. Он пытался поймать мой взгляд, я это чувствовал, но всегда опускал голову, якобы в знак благодарности. Он стоял несколько секунд и уходил. Однажды я увидел, что он рассматривает меня из-за угла дома. При этом он впервые не прошёл мимо, а просто исчез за тем самым углом. Его не было несколько дней и я почувствовал тревогу. Не только из-за денег, которые он перестал мне подавать, но и из-за… одиночества. Да! Я вдруг осознал, что человек этот стал для меня близким. Я чувствовал от него какую-то доброту, понимание, сочувствие, а теперь это всё исчезло и мне стало его не хватать. Я не вспоминал тогда о деньгах в банке, я был настоящим бомжом — безработным и бездомным, пропитанным перегаром и зловонием. Поэтому я близко к сердцу воспринял внимание того человека, не проявившего брезгливости и презрения. И когда он пропал… пропал всего на несколько дней… мне стало страшно. На меня вдруг надавил бездушный и холодный мир, надавил всей своей тучной бесформенной массой, готовый вот-вот раздавить жалкого человечишку, своенравно обособившегося от него в своей гордой самодостаточности… Казалось, я потерял для себя самое дорогое.

Он появился неожиданно. Он шёл прямо ко мне с широкой улыбкой, искрящимся взглядом, всё в той же широкополой шляпе и черном драповом пальто, лёгкий серый шарф небрежно обвивал его длинную жилистую шею… Густые тёмные брови, бородка клинышком, аккуратные усики, морщинистый лоб — кажется, я готов был расцеловать его! Я впервые, не отрываясь, смотрел на него, не украдкой, как обычно, а прямо в глаза, так, как хотел этого он! Право же… он это заслужил.

— Милейший, здравствуйте! Как ваше имя?

— Прохор, — немного растеряно ответил я, не ожидая вопроса в лоб.