Барк поднял паруса почти бесшумно – и лишь по изменившемуся плеску волн да по тому, что перестал влетать в иллюминатор ветер, Олив поняла, что судно их уже не лежит в дрейфе, а несется вдаль по Трубе, или Канаве, или Чертову желобу – короче, по проливу Эпифани, разделяющему материк и Нью-Айрленд, Остров – вот так, с большой буквы, его и называют, самый большой и самый населенный остров, омываемый двумя морями… Сейчас, летом, когда Кольцо ветров вращается по часовой стрелке, пройти Канаву с востока на запад можно легко: по ветру и против течения. Зимой все будет наоборот: и ветра, и течения пронесут отважившийся на такое плавание корабль с запада на восток, из Адриана в Кассивелаун, с безумной быстротой: до трехсот миль за сутки. Но чтобы попасть обратно в Адриан, уйдет больше месяца: вокруг всего Острова, а то еще и через пролив Шершова…
Беглецы, поняла Олив. Иммигранты. Те, кого официально не существует. Они просидят весь путь где-нибудь в трюмном отсеке, запертые, немногие из членов экипажа увидят их и никто – из пассажиров. А темной ночью барк ляжет в дрейф у берегов запретного острова Хармони… Будто клейменных тайным тавром, будто прокаженных везут их. И находятся же люди, готовые на такое обращение с ними и на такую же дальнейшую долгую жизнь…
Этого Олив, как ни пыталась, понять не могла.
19
Как и не было Петербурга… Вновь плыли горы за окном, леса сменялись клиньями полей, и лишь деревни были другие: утонувшие в садах, в грузных яблонях и сливах. Трижды в день останавливался поезд на столовальных станциях, пассажиры высыпали на перрон и рассаживались у накрытых здесь же, под навесами и без навесов, столов; и сюда же, к столам, допускали крестьянских девушек: торговать яблоками, грушами, абрикосами, сливой… На всем пути по Земле Спасения, до парома, девушки казались сошедшими с картинок рекламных журналов палладийских туристических компаний: крепенькие, кругленькие, русоголовые, ясноглазые. После Фатьянова, на всех станциях Гарного Края, девушки были совсем уже другие: высокие, черноволосые, с заметной раскосинкой в глазах. С удивившим его самого замешательством смотрел на них Глеб…
В салон-вагоне их ехало шестеро: Алик и Глеб, господин Байбулатов, есаул Коротченя – он обеспечивал транспорт и питание: за Корсаком никакого регулярного сообщения не было ни по суше, ни по воде, – и два казака-порученца, они же телохранители, носильщики и прочее.
В Новопитере Кирилл Асгатович попытался объясниться. Простите меня, если можете, Глеб Борисович, сказал он, ну – не подумал, затмение нашло… показалось вдруг, что двух зайцев убью, а когда понял, что глупость сотворил – поздно уже… Простите великодушно. Впрочем, если желаете, я откажусь от участия в акции, сами понимаете: доверие должно быть обоюдным. Да, сказал Глеб, доверие должно быть. Когда я понял, что вы меня используете как ложную мишень… да если бы именно меня – я бы слова не сказал! Вы же… Я еще и еще раз прошу прощения, – Кирилл Асгатович наклонил голову. Я совершил ошибку, она дорого стоила – и вам, и мне… Глеб не стал спрашивать, чем расплатился господин Байбулатов. Чем-то, значит, расплатился – зря говорить не станет.
…А дама ваша жива, здорова и в безопасности, сказал он, когда они пожали руки. Мне Бэдфорд сообщил…
В Корсаке остановились в доме военного коменданта штабс-капитана Переверзева Игната Ильича. Дом был огромен и полупуст. Ходили сквозняки по пустому флигелю, и палые листья лежали в углах. Осень торопила события, Коротченя и комендант сработали четко, и на второй день был готов план похода: на шхуне до Федякиной губы, самого северного рукава реки Эридан, там есть застава Крепостец, где квартирует сотня казаков и с полтысячи крестьянского населения. Оттуда до нужного места четыре сотни верст по прямой, и пройти их надо на конях. С сотником Крепостца снеслись по телеграфу, недавно проведенному. Он готов дать и лошадей, и казаков в конвой. Так будет и быстрее всего, и проще. Господин Байбулатов выразил согласие. Алик был молчалив и мрачен. Миссия его угнетала страшно. Глеб же…
Глеб испытывал сильнейшее чувство неизбежной грядущей неудачи. Он только не знал, не мог понять, и чем именно суть этой неудачи. Впрочем, делиться сомнениями не стал – да и чем, собственно, было делиться? Страхом и неуверенностью? Нет, просто слишком долог путь. Делаешь – делай скорее…
Но – грызло, грызло…
Все было неправильно. Все с самого начала.
И уже ничего не исправить. Остается жить с тем, что осталось.
Не хотелось ни о чем жалеть. Хотелось быть жестким и сильным.
Ничего больше и не приходилось требовать и ждать – от себя, от жизни, от Бога…
Но что-то зацепилось внутри и не пускало.
Светлана возвращалась в город, где прожила последние и не самые плохие годы – будто жизнь спустя. Тянулись пригороды, дачи, богатые виллы. Она узнавала их, как сквозь туман. Потом начались сады, парки. Вдали мелькнул на миг и тут же скрылся дом, где жила Олив и где Светлана и Сайрус выдерживали осаду в ту жуткую ночь мятежа. А у самой станции, где начинали ветвиться пути и колеса загромыхали на стрелках, стоял, открытый всему, двухэтажный деревянный дом. Туда, в тесную квартирку на втором этаже, и привез ее, пятнадцатилетнюю, отец. Два с половиной года закрытой школы было позади, два с половиной гнусных года. Светлана вглядывалась в окна дома, занавешенные светлыми шторами – как будто можно было узнать этим или каким-то другим способом, дома отец или нет. Рядом молчал и о чем-то размышлял Сол. Ему нелегко далась дорога, особенно последние сутки: банды бесчинствовали, поезд останавливался поминутно, солдаты охраны растаскивали завалы – а из темноты летели пули. Но ни налета, ни крушения все-таки не случилось, обошлось.
Они продолжали играть в маленькую еврейскую семью, но уже тихо, устало, на излете. Светлана перестала примачивать фуксином шею и щеку, «родимое пятно» полиняло. Тяжелый «сэберт» она носила в вагоне почти открыто: в кармане летнего пальто. Но на станции Сол встрепенулся, шепнул: работаем, – и потом долго и шумно торговался с носильщиком. А в кэбе вдруг улыбнулся ей и крепко пожал запястье.
В пять минут домчались до дома, и Светлана, выдохнув: «Одна…» – взлетела на второй этаж. Дверь. Она постучала, но даже не услышала своего стука. И не услышала шагов за дверью.
В первый миг она не могла разобрать, кто перед нею: так было светло в квартире и так темно здесь, по эту сторону двери. А может быть, ей просто хотелось видеть другое…