Настоящие очерки являются продолжением работ, изданных в 1977 г. под общим заголовком «Pour un autre Moyen Bge» (Paris, Gallimard) (рус. пер.: Другое Средневековье. Время, труд и культура Запада. Екатеринбург, 2000). В предыдущем сборнике автор последовательно расширял, углублял и обновлял подход к изучению истории Средневековья. Теперь внимание его сосредоточено в основном на трех сюжетах. Первый — это время, привилегированный предмет исследований историка. Второй - взаимоотношения между культурой ученой и культурой народной, отношения, существование которых еще недавно оспаривалось рядом блестящих ученых (Пьером Бурдье, Питером Брауном, Роже Шартье...)¹, хотя, на мой взгляд, сюжет вполне обоснован и дает богатую пищу для размышлений. Третий - историко-политическая антропология (этикетка еще не приклеена); в статье, посвященной этой последней теме, автор ставит своей задачей направить вновь возросший интерес к политической истории в новое русло. Предметом обстоятельного исследования стали также сновидения, область, находящаяся на перекрестке двух культур: ученой и народной.

Параметр воображаемого, этот своеобразнейший параметр истории, уже несколько лет привлекает мое пристальное внимание. Воображаемое особенно нуждается в дефинициях, ибо по природе своей не имеет четких границ. Я попытаюсь определить его исходя из трех референтных систем, с которыми у воображаемого имеются общие точки соприкосновения. Первая референтная система — понятийная. Воображаемое часто трудно отделить от близких по значению терминов, функционирующих в смежных понятийных областях; однако сделать это совершенно необходимо. Прежде всего надо разграничить воображаемое и представление. Данный достаточно общий термин обозначает преобразование воспринятой индивидом внешней реальности в ментальный образ. Представление связано с процессом абстрагирования. Представление о соборе — это идея собора. Воображаемое же занимает лишь часть поля представления. Однако эта часть относится не к репродуктивной области, или, иначе говоря, к простому преобразованию в мысленный образ, а к области изначально креативной, поэтической. Чтобы создать образ воображаемого собора, надо прибегнуть к помощи литературы или искусства: вспомнить Собор Парижской богоматери Виктора Гюго, сорок полотен с изображениями Руанского собора Клода Моне, Утонувший собор из Прелюдий Клода Дебюсси. И хотя воображаемому отведен лишь фрагмент территории представления, оно значительно его превосходит. Фантазия увлекает воображаемое за пределы интеллектуального представления.

Далее следует понятие символического. О символическом значении можно говорить лишь в том случае, когда рассматриваемый объект вписывается в определенную систему ценностей, исторически сложившуюся или идеальную. Скульптурные изображения французских королей на порталах королевских соборов являются материальным воплощением представлений о древних царях Иудеи (или наоборот). Скульптура женщины с завязанными глазами в готическом соборе олицетворяет Синагогу. Эти статуи обладают символическим значением. Они символизируют связь между Ветхим Заветом и Новым Заветом, между миром средневековых королей и библейским миром, между образами искусства и религиозными представлениями. «Собор заменял ему не только людей, но и вселенную, всю природу»², — пишет Виктор Гюго о Соборе Парижской богоматери, увиденном глазами Квазимодо. Писатель создает символический собор, зеркало трех миров, которые распознает в нем гениальный горбун; но также он создает и воображаемый собор («И в эти минуты Собор принимал какой-то фантастический, сверхъестественный, ужасный вид: там и здесь раскрывались глаза и пасти...»)³. Данный отрывок — наглядный пример того, как могут объединяться и даже частично перекрывать друг друга области воображаемого и символического; тем не менее для точного определения данных категорий необходимо четко их разграничить.

Также необходимо провести границу между воображаемым и идеологическим. Идеологическое является носителем мировоззрения, стремящегося навязать представлению смысл, искажающий реальность, как фактическую, так и воображаемую. Идеологическое силой воздействует на «реальность», заставляя ее втискиваться в рамки предвзятых представлений, и это «силовое воздействие» отчасти роднит его с воображаемым. Стремясь создать наглядный образец структуры общественной власти, средневековые клирики изображают два меча, один из которых символизирует светскую власть короля, другой - духовную власть папы; при этом они исходят не из общественных реалий, а навязывают обществу свой образ, дабы разделить клириков и мирян и установить между ними подобающую иерархию, располагая меч духовной власти поверх меча власти мирской. Когда те же самые клирики вычленяют из множества человеческих поступков семь и приравнивают их к смертным грехам, они делают это не для того, чтобы предостеречь людей от дурных дел, а создают специальный инструмент, предназначенный разить пороки во имя процветания христианской идеологии. Какова бы ни была доля вымысла, совершенно осознанно присутствующего в идеологических системах, системы эти, выкованные правящими ортодоксами (или их противниками) для организации общества, не являются в полном смысле воображаемыми. Провести границу между сферой воображаемого и сферой идеологического зачастую бывает крайне сложно. Когда Жан де Мён в Романе о Розе вспоминает золотой век и зарождение политической власти в обществе, к какой сфере отнести это воспоминание: воображаемого или идеологического? Очевидно, оно принадлежит им обеим. И задача литературного критика, равно как и историка, определить удельный вес каждой области и проанализировать случаи их взаимопроникновения.

Данный пример подводит меня ко второй референтной системе, связанной с понятием воображаемого. Любые документы, с которыми работает историк, без сомнения, содержат частицу воображаемого. Даже самую что ни на есть прозаическую грамоту, ее форму и содержание, можно истолковать с позиций воображаемого. Пергамен, чернила, почерк, печати и т.д. являются не просто атрибутами документа, в них воплощено представление о канцелярии, администрации, власти. Воображаемый мир письменного текста иной, нежели мир сказанного слова, архитектурного сооружения, визуального образа. Начальные формулы протокола, конечные клаузулы, датировка, список свидетелей, не говоря уж о самом тексте, отражают - наравне с представленной в документе конкретной ситуацией — образ власти, общества, времени, правосудия и т.д.

Бесспорно, история воображаемого имеет собственные, особые исторические источники, созданные человеческим воображением: это произведения литературы и искусства. Историку трудно работать с подобного рода документами. Использование большинства из них требует специального образования и определенных навыков, которых зачастую у него нет. Виной тому узкая научная специализация, которой нередко придерживаются в университетах — как во Франции, так и в ряде других стран. Из-за отсутствия междисциплинарных знаний медиевист изучает Средневековье в обход литературы, искусства, права, философии, теологии. К счастью, всегда есть историки, стремящиеся выйти за рамки своей узкой специализации. Однако нужно подняться до уровня Жоржа Дюби, чтобы отважиться написать Время соборов и блистательно справиться с этой задачей. Поэтому по-прежнему велика нужда в широко образованных и энергичных историках, готовых к профессиональным контактам со специалистами в различных отраслях науки. «Узкие» медиевисты обычно довольствуются поверхностным использованием источников, порожденных человеческим воображением. Они по-прежнему извлекают из них «историческую» информацию, то есть сведения, относящиеся к традиционной истории: события, институты, великие люди и с некоторых пор — что свидетельствует об определенном прогрессе — ментальности.

Серьезный историк, исследующий мир воображаемого, обязан использовать данные источники, но с учетом их специфики, понимая, что из них можно почерпнуть только то, ради чего они были созданы. Произведения литературы и искусства сами по себе являются исторической реальностью (историк должен учитывать их художественный уровень, сферу распространения и степень репрезентативности и, привлекая в качестве материала исследования как массовую продукцию, так и шедевры, сознавать реальную значимость каждого произведения). Авторы, как посредственные, так и гениальные, создавали свои творения с различными целями, руководствовались разными правилами и не имели единого шаблона, в отличие от тех архивных документов, с которыми привыкли работать историки. Однако эстетические ценности и красота сами по себе являются вполне достойными предметами изучения. Значительным успехом можно считать преодоление чисто позитивистского подхода (присущего отцам-болландистам, которым мы стольким обязаны) в изучении агиографических текстов. Агиография стала рассматриваться как специфический жанр, порожденный народным восприятием христианского вероучения и его обрядовой стороны, а также тактикой Церкви по отношению к главному и многоликому персонажу христианства — святому, о котором пишет в своих работах Питер Браун⁴, и к основной добродетели христианского общества — святости. Однако необходимо проделать большую работу, прежде чем историк научится в совершенстве использовать произведения литературы и искусства для своих целей. В настоящих очерках я делаю всего лишь первые шаги в данном направлении.

Третья референтная система, необходимая историку, изучающему воображаемое, выводится из простой констатации факта, гласящего, что в воображаемом присутствует образ. Это еще одно основание для отделения области воображаемого от области представлений и идеологии, где зачастую можно ограничиться умозрительными построениями. Подлинные образы конкретны и вот уже долгое время являются предметом изучения специальной науки: иконографии. Период становления иконографии, отмеченный появлением замечательных работ известного ученого Эмиля Маля⁵, характеризуется разработкой типологии сюжетов, сопоставлением произведений изобразительного искусства с произведениями литературы, изучением эволюции сюжетов (и, как вторичного явления, стиля). Не так давно из иконографии выделилось новое перспективное направление — иконология. Основоположниками его стали Эрвин Панофски⁶ и Майер Шапиро⁷. Они определили место иконологии по отношению к истории искусства, разработали методику структурного анализа и семиотических методов для изучения визуальных образов, обосновали связь образа с окружающей его интеллектуальной и культурной средой. Сегодня благодаря работе многих ученых и исследовательских коллективов иконография превратилась в самостоятельную область исторических исследований. Создание корпуса иконографических изображений (иконотеки), выполненного с помощью статистических методов, применяемых в информатике, предоставляет историкам прочную базу для последующей работы. Теперь существует возможность проводить сплошной анализ изображений исходя не только из сюжета или структуры, но практически из любого параметра (в частности, цвета), а также исследовать соотнесенность изображения с его окружением (местоположение в рукописи, размещение на странице, сопоставление с текстом). Рамки задач, поставленных исследователями, значительно расширились; теперь основным вопросом, связанным с изучением изображения, становится вопрос о принципах функционирования визуального образа в культуре и обществе. К сожалению, в настоящем сборнике

10 иконографические примеры отсутствуют, однако ссылки на визуальные образы, пусть даже имплицитные, присутствуют постоянно.

Мне известно, что воображаемое является сегодня предметом многочисленных исследований, среди которых немало основополагающих, новаторских и первопроходческих. Однако часть исследователей неизбежно уклоняется в сторону иррационального, и тогда принципы психоанализа постепенно подменяются сомнительной идеологией архетипов⁸; подобные изыскания вызывают у меня недоверие. Модели воображаемого создаются научными методами, архетипы же являются продуктами досужих вымыслов и мистификаций⁹. Почему все же нужна новая область истории — история мира воображаемого¹⁰? Прежде всего потому, что большинство историков приходят к убеждению, что вся жизнь людей и общественных формаций принадлежит истории, а следовательно, при историческом подходе любому явлению из этой жизни можно найти объяснение. Историку не чужды даже явления природы. В качестве примера приведу работу История климата Эмманюэля Леруа Ладюри ¹ и недавно изданный труд Робера Делора У животных тоже есть своя история¹², который автор относит к разделу исторической зоологии: взгляд на историю со стороны природы и животных, без участия человека. Историки, исследующие воображаемое, не дерзают покидать пределы человеческого универсума. Однако, используя психоанализ, методы, применяемые в социологии и антропологии, осмысливая роль средств массовой информации, мы все яснее начинаем понимать, что жизнь человека в обществе определяется не только осязаемыми реалиями, но и образами и представлениями. Образы, порожденные воображением, не только воплощены в иконографической и художественной продукции, они населяют универсум ментальных образов. Поэтому, приступая к их изучению, следует быть особенно осторожным, дабы не утонуть в безбрежном океане психического, ибо не бывает мысли без образа. Образы, интересующие историка, — это коллективные образы, возникшие в ходе истории, образы, формирующиеся, трансформирующиеся, деформирующиеся, образы, получающие свое выражение в словах,

сюжетах. Эти образы могут быть завещаны в форме традиций, заимствованы одной цивилизацией у другой, могут включиться в диахроническое коловращение классов и общественных укладов. Они — часть социальной истории, хотя к ней и несводимы. Поль Альфандери и Альфонc Дюпрон убедительно показали¹³, что западные христиане отправились в крестовый поход главным образом потому, что их вдохновлял созданный воображением образ Иерусалима. История воображаемого - это углубленная история сознания, пробуждение которого в Средние века блестяще проанализировал отец Шеню¹⁴. Воображение стимулирует человека и побуждает его действовать. Воображение - феномен коллективный, общественный и исторический. История без воображаемого — это история-инвалид, безжизненная история.

Пользуясь имеющимся в моем распоряжении инструментарием историка, созданным большей частью после эпохи Средневековья, я всегда старался подогнать его под ментальные структуры людей того прошлого, которое я изучал. В настоящей работе я не стану анализировать употребление понятий imago, imaginatio (изображение, воображение) в Средние века. Слово imagination (воображение) появилось во французском (старофранцузском) языке в XII в. Однако мне хотелось бы напомнить, что средневековые клирики всегда объединяли внешнее восприятие и восприятие внутреннее. Путем огромных усилий средневековому христианству удалось перевести восприятие мира извне вовнутрь; начало было положено Блаженным Августином и Боэцием, в конце VI в. продолжено Толкованиями на Иова (Moralia in Job) Григория Великого, и в результате обрело свое выражение в форме мистических видений и экстатических состояний, посещавших мужчин и женщин в XII—XVI вв. Помимо видимых, наружных органов зрения и слуха есть внутренние, невидимые органы зрения и слуха; невидимые органы чувств гораздо важнее видимых, ибо именно с их помощью воспринимаются божественные видения, слова и звуки самого реального из миров — мира вечных истин. И в этом мире, используя формы мира зримого или же принимая формы мира незримого, существует и функционирует универсум образов и представлений.

О происхождении и воздействии ментальных и духовных образов писал Августин; завещанные им теория и опыт изложены во второй книге его Трактата о Троице, где он упомянул даже о пограничных (экстатических) состояниях, в которые в Средние века часто впадали мужчины и женщины, отчего у нас создалось впечатление, что для людей Средневековья провести границу между реальной действительностью и реальностью воображаемой нередко было труднее, чем нам. На наш взгляд, в Средние века люди в большинстве своем верили в сновидения, легко впадали в безумие и были склонны к мистицизму. «Сила любви такова, — пишет Августин, — что предметы, в коих душа находит мыслительное удовольствие и к коим она с трепетом приникает, она забирает с собой, даже когда возвращается в себя, дабы, если можно так сказать, осмыслить их. Однако когда предметы эти находятся вне ее, ей приходится любить их вне самой себя, посредством органов чувств, и соединяться с ними только через сии органы; а так как она не может увлечь возлюбленные ею предметы внутрь себя, туда, где находится царство натуры духовной, она измысливает в себе их образы и увлекает эти образы, сделанные из нее самой, в саму себя... Она уподобляется этим образам не по сути своей, но по мысли... она обладает способностью выносить суждения, посредством коих она отделяет тела, пребывающие по отношению к ней внешними, от образов, которые несет она в себе; но образы эти иногда обретают такую внешнюю форму, что могут быть восприняты как тела инородные, а вовсе не как порождение представлений внутренних, что часто случается во сне, в состоянии безумия или экстаза»¹⁵.

Изучать образы, порожденные воображением общества, означает добраться до глубин сознания этого общества, проследить его историческую эволюцию, достичь истоков, глубинной сущности человека, созданного «по образу и подобию Божьему». В XII в. осознание «богоподобия» человеческой природы¹⁶ породило взлет средневекового гуманизма. Это был активный гуманизм, проявивший себя во всех сферах деятельности средневекового общества, начиная с подъема экономики и кончая высочайшими достижениями в области культуры и духовной жизни. Человек — микрокосмос, зерцало¹⁷, Церковь — мистическое тело, общество — человеческое тело, пляска смерти, символы социальной иерархии (одеяния, меха, гербы) и политической организации общества (символы власти, знамена и орифламмы, церемонии инвеституры и торжественные въезды королей) — вот великие «образы», созданные Средневековьем. И все эти образы представляют собой внешние проявления образов внутренних, глубинных, многогранных, восприятие которых зависит от социального положения и уровня культуры мужчин и женщин средневекового Запада, от их ментального универсума.

Средневековье, которому посвящена данная работа, с точки зрения хронологии представляет собой традиционный период Средних веков, вычлененный гуманистами в конце XV в. и получивший официальное признание благодаря ученым-гуманистам и эрудитам (прежде всего немецким) и филологам-классикам XVI и XVII вв.: филологу и историку Христофору Келлеру (Целлариусу), историку Георгу Хорну и его сочинению Ноев Ковчег (1666) и знаменитому французскому лексикографу Дю Канжу и его словарю средневековой латыни Glossarium mediae et infimae latinitas (1678). Речь идет о делении истории на три периода: Античность, Средневековье и Новое время. Средневековье Келлера начинается основанием Константинополя и завершается его падением (330—1453), Средневековье Хорна начинается в 300 г. и завершается в 1500 г. Школьное и университетское образование XIX-XX вв. освятило это деление, определив для Франции период Новой истории — XVI—XVII вв., и период истории современной, начало которой положила Французская революция 1789 г. Когда навязчивая идея приурочивать любые изменения к датам (имеющим отношение к событиям прежде всего политическим и военным) окончательно утвердилась в преподавании истории, начало Средневековья было соотнесено с падением Западной Римской империи, которое датируется 476 г. (Ромул Августул отсылает в Константинополь знаки императорской власти), а конец пришелся на вторую половину XV в., включившую в себя 1453 год — год взятия Константинополя турками, 1492 год - год открытия Америки Христофором Колумбом и 1494 год - год начала военных действий французов в Италии. Наконец, гуманистическая культура, господствующая в XVI в., определила период, следующий за Средневековьем, как Ренессанс, характеризующийся Гуманизмом и Возрождением в области искусств. Предшествующий Гуманизму переходный период, получивший от эпохи Просвещения прозвание Dark Ages, «Темных веков», изначально называется Средними веками; хотя термин этот и не содержит отрицательного значения, он тем не менее является пренебрежительным, ибо свидетельствует о более низком положении Средневековья по отношению к следующему за ним временному периоду. В XIX в. итальянец Карло Каттанео, вознося хвалы флорентийской культуре Ренессанса, писал: «Наиболее характерным для тосканских городов, и прежде всего для Флоренции, является осознание всеми горожанами, вплоть до беднейших, понятия права и гражданского достоинства... Флорентийский художник первым в Европе приобщился к научной культуре. Прочные связующие нити протянулись между техникой (ремеслом) и изящными искусствами... Создаются начатки рациональной науки, и человеческая мысль, постепенно освобождаясь от блестящих, но бесплодных умозрительных построений, начинает творить «науку практическую», scientia activa, по определению Бэкона... Именно в этой науке заключена та подлинная сила, что возвышает современную Европу над Античностью и Средневековьем, освобождая ее от «чистого» разума, застывшего в своем развитии и одряхлевшего. Проникая во все сферы жизнедеятельности общества, практическая наука становится выразительницей идеи прогресса, единой для всего цивилизованного мира». Все, что сказано Каттанео о ренессансной Флоренции, можно в значительной мере сказать и о христианском мире XIII столетия; понятие же прогресса утверждается в европейской научной среде не ранее 1620—1720-х гг. и только после 1740 г. распространяется на такие области знания, как история, философия, политическая экономия¹⁸.

Вот уже несколько десятков лет, а особенно в последнее время, традиционно пренебрежительное отношение к Средневековью и его хронология постоянно подвергаются критике. Понятие BasEmpire (Империя эпохи упадка, букв. «Низкая империя»), обозначавшее с легкой руки Монтескьё и Гиббона последние века Римской империи, сегодня практически исчезло , замененное нейтральным определением Antiquité tardive «поздняя Античность», в которое вкладывается вполне позитивное содержание: эпоха, где наличествуют и изменения, и клокотание страстей, и созидательные силы . Но если позднеантичный период, ставший свидетелем утверждения на Западе христианства и варварских государств, не является несомненным и безусловным движением вспять, то как может быть таковым вышедшее из него Средневековье? Реабилитация поздней Античности предполагает и реабилитацию Средних веков. Поэтому замечу только, что история не всегда совпадает с суждениями о ней историков. К примеру, разве не следует признать, что во всем, начиная с технологии, демографии, экономики и кончая культурой, период с III по VII в. является периодом самой продолжительной депрессии на Западе? Но нельзя также и отрицать, что именно в это время закладываются основы будущего подъема, начавшегося в X в. и ставшего необратимым в XI в. Однако, если мы пересмотрим начальную дату Средневековья, что станет означать 476 год? Одно из событий в ряду многих, ему подобных. Ситуация с концом Средневековья значительно сложнее. Оппозиция Средневековье/Ренессанс спорна со многих точек зрения. Для одних, в частности для Армандо Сапори, в сфере интересов которого находится прежде всего Италия, Ренессанс начинается в XII в. и продолжается пять веков, до конца XVI в., в то время как Средние века «ограничиваются» всего лишь восемью веками, с IV в. по конецХI в. Преимущество данной точки зрения заключается в признании великого средневекового Ренессанса, особенно ярко заявившего о себе с начала XII в., и в отрицании концепции швейцарского историка Якоба Буркхардта, согласно взглядам которого, впервые высказанным в труде «Культура Италии в эпоху Возрождения» (1860) и повторенным в работе «Рассуждения о всемирной истории» (1905), итальянский Ренессанс является вершиной развития цивилизации. В исторических кругах идеи эти считают устаревшими, однако среди широкой просвещенной публики они все еще находят определенную поддержку. В своей блестящей статье Сапори убедительно показывает, что понятие Ренессанса у Буркхардта основано на том видении истории, при котором «основными характеристиками общественного устройства выступают Государство, Культура и Религия». Так, в частности, для Буркхардта не существует экономики; равнодушными глазами буржуазного профессора взирает он на материальные, социальные и ментальные реалии, даже когда они относятся к привилегированным, с его ультраидеалистической точки зрения, историческим феноменам. Однако политическая, культурная и религиозная жизнь «эпохи Возрождения» складывается не только из учений неоплатоников, Альберти, Макиавелли, Эразма и прочих эзотерических доктрин, но из учений, гораздо более глубоких и противоречивых²⁰.

Разумеется, можно вслед за Кшиштофом Помьяном утверждать, что любая периодизация является ярмом для историка. Эпохи налагаются друг на друга, происходят временные сдвиги между отдельными периодами человеческой истории (экономика и культура обычно идут не в ногу), очевидны несовпадения между типами цивилизаций и культурными ареалами (многовековой период процветания месопотамской цивилизации совпал по времени с доисторическим периодом, царившим на большей части территории Европы; когда испанцы Христофора Колумба открыли Америку и американские индейцы впервые столкнулись с белыми людьми, победителей и побежденных определило огнестрельное оружие, имевшееся — по причине асинхронии исторических периодов развития — только у одной из сторон). Однако в эволюции человечества, и в частности в процессе эволюции систем, организующих большие массы людей, наблюдаются периоды замедленного развития, внутри которых можно вычленить отрезки как средней, так и чрезвычайно долгой временной протяженности. Эти временные отрезки являются необходимыми временными ориентирами, позволяющими историкам с помощью логически обоснованных научных методов исследования «успешнее приручить прошлое». Разумеется, прошлое противится, не желая подчиняться укротителю, накидывающему на него ошейник периодизации. Тем не менее есть временные отрезки, менее других приспособленные исполнять роль смены вех. Именно к ним, на мой взгляд, относится Ренессанс. Большинство характерных признаков, на основании которых его выделили в отдельную эпоху, появилось задолго до тех веков, в которые его вписали (XV—XVI вв.). «Возвращение к Античности» началось в XIII в., знаменовалось изучением в университетах трудов Аристотеля и получило свое воплощение в скульптурах Пизано, украшающих престолы баптистерий Пистои и Флоренции. «Макиавеллиево» государство существует во Франции Филиппа Красивого. В конце XIII в. в оптике и в живописи вводится перспектива Чтение распространяется задолго до возникновения «галактики Гутенберга», а повсеместное обучение грамоте, этот показательный культурный параметр, предшествует появлению печатного станка. На рубеже XII — XIII вв. индивид начинает обретать свое гражданское достоинство столь же уверенно, как и флорентиец в XV в.; успех становления индивида как личности, что, надеюсь, мне удалось показать²¹, обусловлен рождением Чистилища; судьба личности теперь решается непосредственно в момент индивидуального суда после смерти, хотя я, в отличие от А. Гуревича²², полагаю, что биография ее этим не завершается. Я не согласен с Максом Вебером и Робертом Тоуни, связывающими «религию» труда с протестантизмом. Ее проповедуют уже в XIII столетии, о ней говорят преподаватель теологии

Парижского университета Гийом де Сент-Амур в своих инвективах, адресованных нищенствующим орденам, и его коллеги-миряне, на нее ссылаются, отвечая на похвалу лени, содержащуюся, например, в фаблио о стране Кокань (ок. 1250). Говоря о церковных установках, следует подчеркнуть, что нищенствующие ордена вносят больше новшеств и изменений в христианскую религию, чем это сделает Тридентский собор. В своем труде о Рабле и неверии в XVI в.²³ Люсьен Февр обнаруживает, что Средневековье не только не изжило себя, а, напротив, процветает «в богобоязненной душе XVI века», в душе самого гениального писателя, который в XVI столетии больше, чем кто-либо иной, отстаивал новизну своего времени.

Итак, надо вытолкнуть пробку, именуемую Ренессансом.

Я предлагаю ввести понятие длительного, очень долгого Средневековья, базовые структуры которого развиваются крайне медленно, с III в. и до середины XIX в., то есть до того момента, когда промышленная революция, доминирующее положение Европы в мире, реальное развитие и распространение демократии (отдаленным прообразом которой являлся античный город) породили действительно новый мир, пусть даже еще не полностью свободный от наследия и традиций прошлого.