— Они снова готовят Европе ужас и опустошение, — неохотно сказал Ватагин. — И это пострашнее сапа. Новое нападение на человечество…
— А как вы догадались, что дело не только в сапе?
— Ты забыл, что воображение ребенка должно сочетаться с терпением ученого, — посмеялся Ватагин.
— А все-таки?
— Самое трудное было в том, что основную диверсию они замаскировали не так, как обычно бывает — каким-нибудь хитрым ложным ходом, — нет, а тоже диверсией. Получился как бы двойной подкоп. Но в конечном счете это и помогло. Ты помнишь показания берейторов и жокеев: резиновые перчатки, сулема, йодная настойка? Все это, я сразу понял, нужно было Пальффи, чтобы навлечь на себя подозрения. Им важно было главное: чтобы мы поездки Ордынцевой посчитали прикрытием для, операции Пальффи, в то время как на самом деле все было как раз наоборот.
— Когда вы это поняли?
— Трудно сказать, потому что трудно вспомнить — полгода прошло. Прежде всего позывные: «Пять подков с одного коня». Не так-то просты немцы, чтобы заниматься такой символикой близко от главной тайны. Я это тогда смутно сознавал. Потом история с македонским монахом…
— Товарищ полковник, как же с моей догадкой? — вмешался Славка. — Ведь она тоже подтвердилась! Я стремился на перевал, потому что логически рассчитал, где искать: в узком дефиле горного шоссе им было легче заражать лошадей. Они же знали, что наши войска будут идти с севера на юг. Вот я и обнаружил смотрителя.
— Твоя догадка была лишь правдоподобна, не более. На самом деле в серии похожих лиц им были нужны наиболее уединенные: их подменять безопаснее. А где же искать уединение, как не в горах! Заметь, что для этого страшного дяди они выбрали из восьми вариантов прежде всего македонского монаха. Он бы и погиб, если б не оказался горбатым и не сбежал к тому же с благословения отца Никодима. Тогда уж они обратились к смотрителю перевала. — Ватагин усмехнулся. — У этих господ был даже термин: «Смерть под псевдонимом».
— А ведь точно! — восхищенно воскликнул Славка.
— Если уж хочешь знать, — продолжал Ватагин, — так с этого изъяна телосложения монаха и начался мой ход мысли. Мне стало ясно, что его отвергли или, как говорят конные ремонтеры, «выбраковали». Этот монах не подходил для какой-то цели. Я стал думать: какая же может быть цель?…
— Что же вам пришло в голову?
— Многое приходило в голову. Зачем, к примеру, для сапной диверсии понадобились радиопереговоры? Кое-что сбивало с толку. Для какого дьявола Ганс Крафт искал альбом на квартире Милочки? Почему убили Георгиева, всё перевернули в дипломатической переписке и ни клочка бумаги не взяли? Ничего нельзя было понять, пока мы имели только одного Леонтовича в альбоме. Надо было, чтобы так хорошо помог нам шахматный мастер Владо… Когда он сказал мне, между прочим, что прежде, чем заняться «Историей венгерского коннозаводства», Ганс Крафт написал «Этюд об асимметрии двух половин человеческого лица», я снова двинулся немножко вперед. Я понял…
57
Дорога бежала по полям. Славка Шустов, свободно положив руки на баранку, слушал, покачиваясь и вперившись взглядом в набегающее полотно гудрона, а полковник Ватагин рассказывал. И вот что узнал в этот день московский «Сорви-голова» о самой сердцевине той удивительной операции, в которой он чуть не простился с жизнью…
Еще в 1912 году художник Шикльгрубер, блуждая по улицам Вены с банатским немцем, уговорил его заняться изучением вопроса о повторяемости человеческого лица. Будущий главарь фашизма уже и в те годы, видимо, обладал маниакальной одержимостью и способностью подчинять себе чужие воли, так как сумел на всю жизнь внушить Гансу Крафту расистскую мысль о том, что если не считать усов и бород, очков, степени облысения, мимики и взгляда, а главное — возрастных различий, то вся белая раса, включая мужчин и женщин, насчитывает строго ограниченное количество портретных типов, или «штаммов». Их можно, наверно, подсчитать. Педантичные изыскания заполнили целую жизнь Ганса Крафта. Его бесконечные коммивояжерские странствования по Балканам предоставляли ему все новый и новый материал: фотографии, обмеры. И он подсчитал! Оказалось, что есть кривая повторяемости человеческого лица, что можно основать статистику сходства. По мнению Крафта, человеческое лицо насчитывало всего лишь 112 530 разновидностей. Гигантская картотека банатского немца после двадцати лет работы позволяла ему для любой разновидности легко находить около десяти двойников. Другое дело, что это могли быть по-разному загорелые или бледные, по-разному причесанные, с различными голосами, с непохожими темпераментами люди — люди разной судьбы: профессора и мясники, лесные охотники и зубные протезисты. До полного сходства еще далеко, но пропорции лиц, обмеры носа, глаз, ушей и лба таковы, что фотографии, наложенные одна на другую, давали как бы один портрет одного человека.
Часами просиживал Крафт над своей картотекой, злорадно торжествуя над ничего не ведавшими людьми, тасуя их, как карты, мысленно меняя их судьбы, взаимно замещая их в своем воображении. Ресторанный скрипач из румынского городка в одно мгновение мог стать владетельным князем Оксенгаузеном, а почтенный хорватский историк превратиться в добруджинокого бахчевника, везущего арбузы на воскресный базар… Картотека звала к действию, и Ганс Крафт даже немножко свихнулся от нервного возбуждения, когда на переломе войны вызов в Нюрнберг сказочно повернул его судьбу.
Гиммлер счел возможным доложить фюреру о странной коллекции, собранной в Банате одним из фольксдейтчей, а Гитлер самодовольно вспомнил свои венские прогулки с этим самым фольксдейтчем. Значит, зерно его идеи пало на благодарную почву! К этому времени фашистский мессия, подозрительный и запугавший сам себя угрозой террористических актов, обзавелся уже четырьмя двойниками, которые вместо него разъезжали по Берлину и Нюрнбергу в роскошных машинах, одетые, как он, с теми же выработанными жестами и голосом ясновидца. Теперь Ганс Крафт как бы возвращал своему давнему другу долг юности.
Встреча состоялась. Гитлер потребовал от Крафта клятвы молчания и показал ему семь фотографий — это были очень нужные господа, для которых банатский немец по воле фюрера должен был найти на Балканах двойников. Фюрер не сказал, что речь идет о трагической возможности поражения и ухода нацистских кадров в подполье на десятилетия до нового реванша, но Крафт и сам все понял: фашистские газеты были полны многоречивых славословий гитлеровским героям Сталинграда, которые предпочли бесславному плену смерть во имя отчизны.
Стояла мартовская ростепель 1943 года. Германия уже устала от войны. А Крафт только вступал в действие. Уже через три дня, вернувшись на самолете в Банат, Крафт мог разбросать веером на столе фотографии всех балканских двойников намеченных Гитлером лиц. Однако главная работа только начиналась. Надо было скрупулезно выискать наиболее благоприятные варианты перевоплощения. Фотографическое сходство — вот оно, на столе, под лупой! А все остальное? Привычки, жесты, память, голос, походка, смех, зубы, любовь к пасьянсам или к охоте на зайцев, аппендицит, привычка посвистывать, родинка под правой лопаткой… Чем больше ломал голову Крафт над техникой выполнения задания фюрера, тем становилась сложнее легкая на первый взгляд операция. Ясно было только одно: нужно было начинать новую серию изысканий — обнаружить среди двойников наиболее уединенных, наиболее одиноких, наиболее молчаливых и нелюдимых, с которыми легче было бы свести всю бесконечную сложность личности к простейшим промерам носа, глаз, ушей…