— Восемнадцать лет. Поистине прекрасный возраст. Вот свечечный мастер, напротив церкви, вы его знаете, господин маркиз, он еще такой тощий, — с тех пор, как мать его в детстве кормила одними шомполами, — так ему было пятьдесят, когда он взял себе третью жену, и на свадьбу он выкрасил волосы, как вы себе вчера, точь-в-точь. И смотрелся на восемнадцать. Жаль только козьего жира, помады и воска, которые вы извели на это, господин маркиз. Ведь вам-то это было нужно на одну ночь…

Он вновь засмеялся и указал на растресканное большое зеркало. И я увидел себя и остолбенел, не веря своим глазам: мои волосы поседели после ужасов минувшей ночи, они были серо-белыми, как у старика…

— Простите меня, но вы неправы, господин маркиз, — услышал я голос англичанина. — Вы поступаете неправильно, пытаясь скрыться от мира под маской. Ведь вы совершили большое, доблестное дело! Небо было с вами, и вам все удалось. Вы не должны презирать заслуженную славу, избегать благодарности, которой вам обязана ваша родина и все мы — дело свободы в Европе!

Не знаю, как это произошло. Я видел себя в зеркале — но не себя, а образ чужого старого человека с седыми волосами. И во мне странным, необъяснимым образом пробудились мысли другого, его дело жило во мне, его воля и решение, он овладел мною и внушил мне озноб и блаженный трепет триумфа. Кажется, в меня вселилась душа убитого, она недолго боролась со мной — убийцей — и победила меня… Во мне ожил великий и грозный маркиз де Болибар. Я еще защищался от его власти, заклинал себя именами убитых товарищей, заставляя себя представлять их — Донона, Эглофштейна, Брокендорфа, — но они не приходили, я позабыл их лица и голоса, иногда я звал их про себя, мне на ум приходили чужие, жестокие слова полковника Сарачо:

— Хвастуны, распутники, пьяницы, грабители церквей… — билось во мне. — Бог праведен, и суд Его — истинен!

И мне казалось, будто уничтожение полка изначально было в моей воле, и это я решил дело — во имя великого… Во мне жил ураган, сердце мое готово было разорваться, кровь гудела в висках, я шатался — от величия этого часа…

Дубильная Бочка пытливо смотрел на меня, ожидая ответа. Но я молчал.

— Позвольте мне сказать вам одно слово, господин маркиз! — начал он. Я уже знаю: вы презираете войну и не думаете вовсе о славе, которую приобретает в боях храбрый солдат. Вы ведь так говорили: бедный батрак, который пашет поле, имеет больше права на славу, чем все полководцы. А я эту ночь после боя совсем не спал и все думал об этом. Боль не давала заснуть — видите, у меня прострелена рука, да еще жар в придачу, и подагра проснулась… Мы, солдаты, те же мученики, как святые Иаков, Кириак или Марцеллин… Не знаю только, чьи мы мученики — Бога или дьявола? За что мы воюем? За что убиваем и проливаем свою кровь? За Божие дело? Мы — просто слепые кроты на свету… и не знаем, какова воля Бога. Ради добычи? Нет, господин маркиз, мы — как плотники Ноева ковчега, которые строили убежище для всех тварей, а сами захлебнулись в потопе. На благо родины? На этой земле, господин маркиз, уже тысячи лет льется кровь. И разве битвы, после которых прошла сотня лет, не кажутся сегодня бесцельными? Ради чего же бои, марши, усилия, маета, голод, раны — опять и опять? Что от всего этого остается? Я хочу сказать вам, господин маркиз, — только слава… Я иду по чужому городу, и люди шепчут мое имя, матери поднимают детей, чтобы показать им меня, горожане выбегают из домов и приветствуют меня, чьи-то лица теснятся у окон. И если я когда-нибудь немощным стариком приползу в монастырь — блеск моего имени… Будь проклята, опять она! Боже, сохрани меня! Ведьма чертова!

Он умолк. Старая уродливая женщина вошла в комнату с котелком горячей воды и полоской полотна в руках. Нортумберлендский офицер быстро взял со стола свою шляпу с плюмажем и, нахмурившись, вышел, кивнув мне на прощание.

— Ты — дурак, болван, бездельник! — зашипела старуха и начала обрабатывать раненую руку Дубильной Бочки. — Теперь вот сидишь да кряхтишь. Другие приносят деньги, а ты — только пару лотов свинца, в который уже раз!

— Да уймись ты! — зарычал Дубильная Бочка. — И не трогай меня! Я выиграл большое сражение!

— Большое сражение? — визгливо крикнула старуха, гневно взмахнув перевязочным хлыстом. — А зачем? Чтобы этот, а не другой король вводил на будущий год новые налоги на хлеб, на сало, на сыр и яйца?!

— Заткнись! — крикнул полковник. — Знай свою метлу и не лезь в мои дела! Узнаешь его сиятельство, господина маркиза? Хоть его постыдись!

— Сиятельство, преосвященство, степенство, холерство! Тебе вечно надо лезть везде, где бьют… Если турки задерутся с татарами — ты и туда полезешь!

— О горе мое! — кряхтел Дубильная Бочка. — И с этой ведьмой я — уже семнадцать лет… Господин маркиз, ее злобу можно мерить мешками!

— Да, весь город знает, что мой муж — свиная шкура! — закричала баба. — Он не хочет работать, шляется по стране, думает, что дратва и шило его погубят, если он займется работой!

— Господи! — со вздохом пробормотал полковник. — Избави меня от всякого зла…

Когда я покинул комнату и сошел по лестнице, вслед мне все еще слышались жалобный и злой голос полковника и брань его жены. Перед домом сидели несколько повстанческих офицеров, расположившись под фиговым деревом и уплетая холодную баранину. При виде меня они молча встали и отдали честь.

На улице царила живая и шумная жизнь, люди азартно носились по своим делам, и трудно было поверить, что еще накануне город был полем ожесточенного сражения и местом гибели двух полков. Продавцы жареных каштанов сидели на своих легких стульчиках из пробкового дуба, коробейники разложили свои товары, по улицам катили тележки с древесным углем для каминов и жаровен, погонщики мулов предлагали своих животных покупателям. За открытыми дверями — а было солнечно и куда теплее, чем накануне, предлагали свои услуги цирюльники, монах-кармелит раздавал иконки, и со всех сторон неслись выкрики крестьянок, продающих различные продукты:

— Молоко! Козье молоко! Теплое молоко! Кто хочет молока?