Маша меня жалела. Ласково звала "козюлей".

— Сволочь ты, — говорила она. — Хочешь всех всего лишить! Для тебя важен только ты сам! Кому ты что докажешь?..

— Неважно, — отвечал я. — Достаточно возвысить голос.

— Какой голос? Кто тебя услышит? Тебе все переломают, выбьют и измудохают! На какие шиши тебя лечить? Ты даже на больницу не заработал, не говоря о похоронах!

— Можно подумать, лазарет дешевле морга.

— Тоже мне, Юлиус Фучик! Ну, вякнешь ты пару слов на Лобном месте, ну, загребут тебя в обезьянник… Что, думаешь, на Лубянку? Даже не мечтай! Думаешь, газеты напишут, ящик покажет? Да хрен тебе! А в "мусарне" тебя так оприходуют, что мать родная не узнает. Дадут по чану — ты и сдохнешь. А смысл?

— Тебя послушать, так смысла вообще нет, — сопротивлялся я.

— Конечно! Ты думаешь, что таким образом раскрутишься как артист или писатель? Пойми: это не тот скандальный ход! Вспомни, как бросали в унитаз книги Сорокина!

— Я бы тоже подтирался и бросал. Чрезвычайно мягкая бумага. Но при чем тут раскрутка?! — Я уже почти кричал.

— Только не надо врать. Я все-таки твоя жена.

— Вот именно. Могла бы узнать меня получше.

— Тебя выставят демшизой и упрячут в психушку! — Маша была возбуждена как уголовное дело. — Ты не Ходорковский, чтобы с тобой носились. В твоем случае гораздо честнее прыгнуть с крыши.

— Ненавижу суицидников!