Шаг вздохнул.

– Знаю, приятель. – Хорошенькая девица прошла мимо к следующей в очереди машине. Он неуверенно улыбнулся ей, но она словно и не заметила его.

Старик проигнорировал черное кожаное сиденье во всю ширину такси и, раскрыв откидное кресло, уселся ровно за спиной Шага. Это было приметой разговорчивого пассажира. «Вот ебаное счастье», – подумал Шаг.

Снаружи было сыро, а в салоне – влажно. Теперь в машине запахло прокисшим молоком. На старике была желтая рубашка и помятый серый костюм, на который он натянул тонкое шерстяное пальто, а поверх надел еще одно – мешковатое, отчего стал похож на беженца. Его миниатюрная фигура утопала в ярдах шетландской шерсти и габардина. На голове у него сидела кепочка, в тени козырька которой торчал только его красный нос. Болтовня началась сразу же.

– Видал сегодня игру, сынок? – спросил молочный пассажир.

– Нет, – ответил Шаг, заранее зная, к чему приведет такое начало.

– Ай-ай, ты пропустил великую игру, просто охереть какую игру. – Человек разговаривал сам с собой. – А ты за кого болеешь?

– «Селтик», – солгал он. Шаг не был католиком, но воспользовался этим самым быстрым способом закончить разговор[18].

Лицо старика сморщилось, как упавшее полотенце.

– О, мудило я грешное, как же я не просек, что это папистское такси.

Шаг наблюдал за ним в зеркало заднего вида и усмехался в усы. Он не болел за «Селтик», за «Рейнджерс» он тоже не болел, но гордился своим протестантизмом. Он бы повернул на пальце свой масонский перстень, но старик не смотрел в его сторону, он совершал руками такие движения, будто плыл под водой.

Шаг озадаченно наблюдал, как старик приводил себя в состояние рассеянного отчаяния, переходя от плаксивости к воинственности. Он держал ладони перед собой, словно молил о чем-то господа. Потом он положил руку на перегородку, приблизил лицо на несколько дюймов к стеклу, отделявшему его от уха Шага, и принялся пьяным заплетающимся языком скороговоркой выплевывать случайные слова, при этом он корчил гримасы, как малыш, осваивающий разговорную речь. Крупные капли слюны затуманивали перегородку. Шаг намеренно резко затормозил, и старик с глухим стуком ударился лбом о стекло. Кепочка слетела с его головы, но это не охладило его – пассажир продолжал бормотать. Шаг нахмурился. Придется ему потом протирать заплеванное стекло.

Этот старый глазговский бродяга принадлежал к вымирающему племени исконно безобидных душ, которые с распространением в городе наркотиков деградировали в нечто более молодое и гораздо более отвратительное. Шаг посмотрел в зеркало и прислушался к пьяному монологу, речи такой тихой и несвязной, что он выхватывал из нее лишь отдельные слова: «Тэтчер», «профсоюз» и «ублюдки». Без всякого сочувствия смотрел Шаг, как старик попеременно то смеется, то плачет.

Таверна «Лауден» стояла темная, без окон, с дверью, надежно встроенной в кирпичный фасад невысокого здания. Она была камненепробиваемая, бутылкостойкая и взрывопрочная. Фасад, выкрашенный в красно-бело-голубые цвета «Глазго Рейнджерс», выглядел вызывающе дерзким в тени Паркхеда – родины «Глазго Селтик»[19], спортивной Мекки всех католиков.

Шаг сказал старику, что с него фунт и семьдесят пенсов, потом смотрел, как тот роется в карманах. Так себя вели все глазговские пьянчужки. Свое пятничное жалованье они оставляли в каждом баре, мимо которого проходили, пока у них в карманах не оставались звенеть только пяти- и десятипенсовики сдачи. Общий вес этих тяжелых монеток придавал их походкам благородную шаткость и сутулость. Они доживали неделю на эти монетки, рассчитывая на удачу, которая улыбалась им редко. Даже спать они ложились в своих брюках и безразмерных пальто, боясь, что жена или дети первыми обчистят их карманы и купят на эту денежную шрапнель хлеб и молоко.

Старик целую вечность шарил у себя по карманам. Шаг слушал тихий голос в приемнике и пытался оставаться спокойным. Когда бродяга расплатился и исчез в темной пасти паба, Шаг уже мчался назад по Дьюк-стрит, чтобы не пропустить закрытия танцплощадки. У «Ска́лы» какая-то старушенция выставила руку и принялась махать ею, как пичуга крылом. Шагу пришлось остановиться, чтобы не переехать ее.

Она села на заднее сиденье, и он облегченно вздохнул, когда увидел, что женщина расположилась ровно по центру.

– Парейд, пожалуйста.

Она шмыгнула носом, поморщилась, презрительно посмотрела на Шага. Запах там, вероятно, стоял такой, будто кто-то нассал в кастрюлю с засохшей овсяной кашей.

Такси начало подниматься на холмы Деннистауна, застроенные многоквартирными домами. Шаг посмотрел в зеркало и увидел, что женщина смотрит на него. Глазговские домохозяйки всегда садились в такси ровно посредине и никогда сбоку, чтобы смотреть в окно, или на одно из откидных сидений, как это делали одинокие старики, которым не хватало общения. Она сидела, как и все они: с прямой спиной, положив сцепленные руки на колени, завернувшись в свое пальто, волосы у нее были расчесаны и уложены даже на затылке, а лицо застыло, словно на него надели маску.