— Командир, мне нужно знать точную численность твоего подразделения.

Это уважительное обращение напомнило Катону о лежащей на его плечах ответственности и заставило собраться.

— Тридцать шесть. У меня осталось тридцать шесть человек.

Пока писец заносил эти сведения в свой свиток, полог сдвинулся и в шатер вошел легат. Он вручил одному из штабистов какой-то листок пергамента и собрался было уйти, когда заметил Катона.

— Оптион! — окликнул он. — Как дела? Ты, я вижу, только что вернулся?

— Так точно, командир.

— Ночка выдалась еще та, верно?

— Да, командир, еще та.

Что-то в тоне паренька говорило не только о предельной измотанности, и, приглядевшись, Веспасиан увидел, что юноша прилагает все усилия, чтобы держать свои чувства в узде. «А также боль», — подумал легат, приметив на голой руке паренька жутковатые волдыри.

— День выдался тяжелый для всех нас, оптион. Но мы снова вместе.

— Да, вместе… но без моего центуриона.

— Без… Макрона? Макрон погиб?

— Не могу знать, командир, — медленно ответил Катон. — Мертвым я его не видел. Но, боюсь, он не спасся.

— Плохо дело. Очень плохо.

Веспасиан помешкал, разрываясь между желанием высказать, что и его глубоко опечалила эта смерть, и необходимостью сохранять усиленно культивировавшийся им образ сурового, невозмутимого командира.

— Это был хороший человек, хороший солдат. Он непременно стал бы старшим центурионом. Мне искренне жаль. Ты ведь восхищался им, правда?

— Так точно, командир.

Катон почувствовал, как сжимается ком в его горле.

— Позаботься о том, чтобы твои солдаты были накормлены и отдохнули. Иди.

Молодой человек отсалютовал и собирался уже повернуться к выходу, когда Веспасиан тихонько добавил: