Пиракс выругался и сплюнул Катону под ноги, сверля его злыми глазами.

— Эй, парень, — одернул задиру Макрон. — Это мое решение, не его. А сейчас всем отдыхать. Приказ ясен?

Пиракс, насупясь, молчал. Потом разжал кулаки.

— Я спрашиваю, приказ ясен?

— Да, командир.

— Вот и прекрасно. Садись.

Хмуро кивнув, Пиракс опустился на мох. Воцарилось молчание. Легионеры были мрачны. Взгляды, которые они бросали на юношу, не выражали и тени приязни.

Огорченный сгустившейся атмосферой враждебности Катон отошел в сторону и прислонился спиной к косо торчавшей из болота орясине, но та неожиданно повалилась на землю, и он, замахав нелепо руками, едва не упал вслед за ней.

— Катон! — крикнул Макрон. — Ну что там опять? Неужто ты и минуты не можешь продержаться на своих хлипких ножонках? Клянусь, я видывал в стельку пьяных матросов, двигавшихся ловчее, чем ты.

— Прошу прощения, командир. Я думал, что этот ствол меня выдержит.

— Ствол? — спросил Макрон и посмотрел на орясину. — Никакой это, на хрен, не ствол.

Он нагнулся к жердине. Та, покрытая грязью, лишайником и ошметками тины, все равно выглядела слишком уж гладкой для ствола зачахшего деревца, а когда центурион принялся очищать ее, под рукой его что-то блеснуло. Макрон медленно выпрямился.

— Ну, Катон, — сказал он, — может, ты и не самый шустрый малый из новобранцев, но твоя неловкость тебе только на руку. Да, говоря по правде, и нам, дуракам. Ты хоть понимаешь, что это такое?

Катон покачал головой, слегка смущенный тем, что его деревце ухитрилось обрасти железной корой.

— Дышло, вот это что. А раз оно тут, то разумно предположить, что где-то должна быть и подвода. Давай-ка проверим, так это или не так.

Макрон поднял жердину, подергал, покачал вверх и вниз. Было очевидно, что другой, уходящий в воду конец ее прикреплен к чему-то, засевшему в глубине. Он осторожно положил дышло на землю и повернулся к легионерам:

— Ну, парни, вроде бы нам пофартило! Живо вставайте и дуйте сюда. Наш оптион все-таки не дал маху. Правда, я-то ничуть в нем не сомневался. Я всегда говорил, что он у нас — голова!

Устав римской армии приравнивал нападение на прямого начальника к измене присяге, и потому Катон удержался от искушения влепить своему отцу-командиру хорошего тумака.