— Хуже. Ни черта ему не сделалось, а пить он после этого случая бросил, «Видеть, говорит, не могу теперь ее, проклятую!» Всю получку своей старухе отдавать стал, а к водке больше и не прикасается. Недавно письмо с благодарностями прислал… А меня после этого к вам направили. Говорят, мои таланты лежат где-то в вашей области. — Скипидаров кивнул на огромный плакат, занимавший половину стены кабинета: «Пьянству — бой!». — В фармацевтику, значит, меня теперь! С вами буду работать, антиалкогольные таблетки создавать. Да вы не пугайтесь, Семен Гиппократович, я не подведу.
Скипидаров пожал руку своему новому руководителю и вышел.
Когда дверь за Скипидаровым закрылась, Семен Гиппократович остановил тоскующий взгляд на товарище завкадрами и произнес:
— Эх, Федя!
— Что Федя? — ответил товарищ завкадрами. — Талантливый специалист, отличные рекомендации, куча авторских свидетельств, чего тебе еще? Где я тебе другого такого найду?
«Да, — подумал Семен Гиппократович, — другого такого найти действительно трудно». И Семен Гиппократович снял трубку и позвонил жене:
— Мусик, — тихо сказал он, — ты сегодня вечерком в аптеку не зайдешь? Нет, пока здоров… Ты мне там валидольчику десяток стандартов… Нет, не для опытов, для меня лично. К нам здесь нового специалиста назначили, и вот в связи… Я потом тебе объясню… — Семен Гиппократович подавил горестный вздох и положил телефонную трубку.
— Ну, что ж, — сказал он, — от судьбы не уйдешь. Поживем — увидим.
Через месяц, говорят, он начал пить горькую.
Обидно
(Ненаучная фантастика)
В палате было тихо. Больные дремали, а в дальнем углу кто-то стонал во сне.
— Тяжкая у меня профессия, — сказал Шансонетов, обращаясь к соседу в надежде завязать разговор, — жестокая и опасная.
Сосед, здоровенный детина, приоткрыл один глаз и посмотрел на Шансонетова, затем вздохнул и отвернулся.
Окрыленный вниманием публики Шансонетов продолжал:
— По профессии я — поэт. Поэт-сельскохозяйственник. У нас, знаете, теперь многие так узко специализируются. То же разделение труда, прогресс. Одни жар мартена воспевают, другие тяжелое машиностроение, третьи кипучесть новостроек, а мне вот уборочные и озимые достались. В общем-то, тема перспективная, работы хватает. Одно плохо: на село выезжать приходится выступать перед колхозниками, делиться творческими планами, а многие из слушателей, прямо скажу, современной поэзии не понимают. Один мне в клубе так при всех и заявил. Надоело! — говорит. — В поле целый день пашешь, в клуб отдохнуть придешь — опять про тракторы. Катись ты, — говорит, — со своими стишками… Да… И послал он меня довольно-таки далеко. Лучше, говорит, — пусть Митька, который из самодеятельности, нам что-нибудь из Пушкина или Есенина почитает.
Ну, а где уж мне с классиками конкурировать. Вот я и говорю — не понимают у нас современной поэзии. Не ценят усилий наших. А между тем, как я уже упоминал, профессия у меня опаснейшая, мне за мою вредность молоко полагается, но не дают, не понимают.
— Вот намедни, — Шансонетов, как опытный оратор, сделал многозначительную паузу, дабы все великолепие последнего слова дошло до слушателя, — подался я снова в поля за впечатлениями. Денек свежий, солнечный выдался. Дай, думаю, погуляю по гектарам. Иду, не спешу, листаю авторский экземпляр своей новой поэмы про свинью-рекордсменку… И вдруг кто-то меня как за ухо цапнет. Чуть я не помер от испуга. Оборачиваюсь. Вижу перед собой странное животное: морда, копыта, хвост — все, как у лошади, и еще пара крыльев на спине. Крылья могучие, метров десять в размахе будут. Я, естественно, шарахнулся от него в сторону. А оно, лошадь эта летающая, за мной, все мордой ко мне тянется. Ну чего, думаю, прицепилось? А оно у меня из рук авторский экземпляр — хап! И давай пережевывать.
Я ему:
— Стой, — кричу, — это несъедобно! Что ты, гад, делаешь!