Вот Лоус все и чинил ее, из сил выбился и уже плюнуть хотел и выбросить свою развалину, да в это время Иностранец подвернулся. Тоже смотрел, смотрел на возню вокруг этой телеги, а потом подошел, вежливо, знаками, попросил отойти всех подальше и полез в мотор. Полчаса он там копался, что-то крутил, винтил, затем всю машину обнюхал, вытер руки и отошел в сторону. Лоус с некоторой опаской вернулся к своему автомобилю, включил — работает. Вот уже год с тех пор раскатывает — ни разу не только не ремонтировал, а даже в мотор не заглядывал. И скорость такую автомобиль стал развивать, что другому «кадиллаку» сто очков вперед даст.

С тех пор Иностранца часто приглашали что-нибудь починить, и ему это нравилось. Но особенно он любил наблюдать, как мой сынишка со щенками играет. У Дорис, это моя колли, как раз весной щенки появились. Меньшой мой вытащит, бывало, корзину со щенками на солнышко во двор и возится. Визг стоит, шум. Иностранец подойдет, сядет на камень у дороги и смотрит, тоскливо смотрит. Вид у него при этом несчастный, растерянный. И долго так глядит, часами, и нет-нет да и улыбнется, всей фигурой сразу словно засветится, а потом опять опустит глаза и опечалится.

Месяц он у нас в поселке так вертелся, все к нему привыкли и даже скучали, если он подолгу из лесу не появлялся. Нравился он многим своей безобидностью, отрешенностью от всех земных забот. Старухи особенно его жалели, чуть не святым считали.

И вот как-то в субботу под вечер, дома у меня никого не было, все в город подались за покупками, сижу я на крылечке, покуриваю. Корзина со щенками тут же, и Дорис рядом бегает, вылизывает их, а я наблюдаю все эти собачьи нежности. И вдруг чувствую, еще кто-то рядом стоит. Мне даже страшно стало, глаза боюсь поднять, что за черт, думаю, почему Дорис не лает! Нюх старуха потеряла, что ли! Оглянулся — Иностранец рядом, смотрит на щенков, и вроде вид у него при этом смущенный, какой-то просительный. Посмотрели мы друг на друга. И взяла меня злость, очень уж он бесшумно подошел. И с какой стати, думаю, ты здесь шляешься, да еще собаку мне околдовал! А он мне знаками показывает: отдай, мол, щенков, видно, очень они ему приглянулись. Присел он на корточки перед корзиной и этак осторожно, одним пальцем, их поглаживает. Дорис, вот бесстыжая, ведь раньше, помню, только тронь щенков, кого угодно разорвать готова, а здесь чужому позволяет ласкать и еще радуется при этом, хвостом вертит. Ну, думаю, чертовка, погоди, уйдет этот тип, я тебе задам. Прикрикнул я на нее, чтобы хвостом не вертела, зло этак взглянул на Иностранца, он сразу вскочил и смотрит на меня виновато и жалостливо.

— Нет, — говорю. — Где ты таких дураков видел, чтобы так, за здорово живешь, породистых щенков отдавали. Щепки, — говорю, — денег стоят. Гони монету — твои будут.

Вытаращился он на меня, смотрит в упор, как кот, не мигая, и по всему видно, ничего не понимает. Только руками разводит и переминается с ноги на ногу. Пошарил я у себя в карманах, чтобы показать ему, как они, деньги, выглядят, и как назло, ни одной кредитки, ни одного медяка нет. Моя благоверная все у меня выгребла, когда в город собиралась, а медь я малышу на конфеты отдал. Похлопал я по карманам, покачал головой.

— Ладно, — говорю, — стой здесь, не шевелись. Я — мигом.

Захожу в дом, лезу в ящик стола, ничего путного, конечно, и там нет. Попалось под руку старое золотое колечко, еще со свадьбы моей хранилось, взял его для наглядности. Возвращаюсь во двор, сую ему колечко под нос. Вот, мол, что мне примерно требуется.

— Достань, — говорю ему, — что-нибудь из этого металла и хоть всех забирай.

А сам думаю — где тебе золотишко иметь, теперь-то ты от меня отвяжешься! Иностранец взял колечко, повертел его, удивленно, вскинул на меня свои глазищи, возвратил кольцо, повернулся и поплелся в лес. А я стоял и смотрел ему вслед, и вроде жалко мне его было, и щенков жалко, и денег, и на душе как-то пакостно; и злюсь уже на себя: кажется, все правильно, отшил его как полагается, а вот поди ты… жалко.

«Все же, — думаю, — свинья ты, братец Лестел, порядочная. Одного щенка мог бы и подарить — убыток не большой».

Плюнул я и решил сходить к Марку, у него всегда бутыль имеется. «Выпью, думаю, — немножко, авось полегчает». Прибрал я корзину со щенками, запер Дорис, дом закрыл и покосолапил к Марку. Посидел у него. Поболтали о том о сем. Между прочим, выяснил, что зря на свою Дорис грешил: на Иностранца, оказывается, ни одна собака в поселке ни разу не тявкнула. Чем-то он их, видимо, умел приворожить. Часок мы с Марком посидели, повспоминали разные загадочные случаи, и потопал я домой.

Поздновато уже было, по еще довольно светло. Солнце только собиралось сматывать удочки и висело низко-низко, над самым лесом. Открываю калитку, захожу во двор, смотрю — Иностранец. Сидит на крылечке, дожидается, а рядом с ним небольшой серый мешок валяется.

— Опять ты здесь, — говорю. — Ну что мне с тобой делать?

Заметил он меня, вскочил, рванул свой мешок и высыпал содержимое на крыльцо. Солнце в это время как раз закатывалось, лучи так и чиркнули по крыльцу. Мне в первую секунду показалось, будто все крыльцо вспыхнуло, даже глазам больно стало. Пригляделся я и обомлел, стою и шевельнуться не могу — все крыльцо золотыми самородками усыпано. И каждый сияет, словно в кислотах вымытый. Я этого зрелища, наверное, до смерти не забуду. С минуту я так стоял и смотрел, и он стоял и на меня смотрел. Потом я понемногу пришел в себя. «Что за наваждение?» — думаю. Взял один слиток, чувствую — тяжесть, все, кажется, без обмана, а он ждет, смотрит на меня умоляюще. Вытащил я ему корзину со щенками.

— Бери, — говорю. — Твои! Кормить их молоком надо, мясом и прочими продуктами.

Он кивает — все, мол, понимаю, не волнуйтесь, а сам такой счастливый, словно не щенков у меня выменял, а чистые бриллианты. Мне тогда уже не до него было, стал я все с крыльца сгребать и домой перетаскивать, а Иностранец взял корзину под мышку и, поглаживая и лаская ее обитателей, не торопясь направился к лесу. Больше я его не видел. Потом уже в городе, когда в банк золото сдавал, подсчитали все, и вышло, что он мне больше чем на миллион приволок; как он умудрился такую тяжесть дотащить, уму непостижимо. Вот и выходит, что за четырех щенков мне миллион заплатили; кому расскажу — все смеются, не верят, а между тем это так! Я теперь в этих краях самый богатый человек.

Лестел приосанился, смахнул воображаемую пылинку с дорогого охотничьего костюма, довольно усмехнулся и с некоторым пренебрежением посмотрел на походные куртки своих слушателей.

— Впрочем, — заметил он, — у меня двенадцать сыновей. Каждый норовит хозяйством обзавестись. Им этого надолго не хватит. И вот что я думаю этому чудаку ничего не стоило отдать мне за щенков и десять миллионов.

— Тебе сколько ни дай, все проглотишь! — со злостью сказал Саймон и бросил в костер охапку сырой травы. От костра повалил густой белый дым. Лестел громко чихнул.