Глава 8

Миссис Дженнингс была вдовой — сэр Джон и его люди безжалостно убили ее мужа и сыновей в тот же день, когда уволокли в мешках ее с дочерьми. Поэтому сейчас ей ничего не оставалось делать, кроме как пытаться переженить всех со всеми. В этом своем увлечении, коему предавалась всей душой и с поистине религиозным фанатизмом, она никогда не упускала случая предсказать свадьбу кого-нибудь из своих более юных знакомых. Кроме того, миссис Дженнингс обладала обширнейшими знаниями о всевозможных средствах, к которым на ее родных островах прибегали, чтобы привлекать и удерживать внимание мужчины, и горячо рекомендовала их всем дамам, каких ей удавалось вовлечь в свой круг.

— Всего лишь заставьте его какой-нибудь жестокостью расплакаться, — советовала она ошеломленным сестрам Дэшвуд, — и поймайте три его слезинки в пустую банку из-под варенья. Плюньте туда и размешайте, а получившейся мазью натрите свой лоб перед сном. Глазом моргнуть не успеете, как его сердце станет вашим.

Чужие привязанности она замечала чрезвычайно быстро. Не успела она явиться на архипелаг, как вскоре пришла к выводу, что полковник Брендон без памяти влюблен в Марианну Дэшвуд. Подозрения у миссис Дженнингс возникли в первый же вечер, когда она заметила, как внимательно он слушал пение Марианны; и когда Мидлтоны нанесли ответный визит, ее подозрения подтвердились — полковник опять внимательно слушал. Так и должно быть. В своем чутье она ничуть не сомневалась. Пара получится замечательная: ведь он богат, а она красива. Миссис Дженнингс давно не терпелось удачно женить полковника Брендона, еще с тех пор, как сэр Джон представил их друг другу, а уж подыскать подходящего мужа, пусть и с диковинными осьминожьими щупальцами, растущими из лица вместо бороды, она мечтала для каждой хорошенькой девицы.

Главное же преимущество подобной ситуации заключалось в том, что она стала для миссис Дженнингс неиссякаемым источником восторженного зубоскальства. На Острове Мертвых Ветров она подшучивала над полковником, в Бартон-коттежде — над Марианной. Так или иначе, миссис Дженнингс изрядно донимала обоих. А уж когда Марианна поняла причину этих шуток, она не знала, смеяться ли ей над их абсурдностью или возмущаться их неуместности. Ей казалось бессердечным издеваться над преклонными годами и диковинной внешностью полковника, а уж тем более над его плачевной участью старого холостяка. Миссис Дэшвуд, однако, не могла думать о мужчине пятью годами младше себя как о дряхлом старике, каким он представлялся ее юной дочери.

— Но не можете же вы отрицать нелепости этого предположения, хотя бы оно и не было злонамеренным. Полковник Брендон в отцы мне годится, и даже если когда-нибудь он и обладал достаточной живостью характера, чтобы влюбиться, то теперь, конечно, давно уже чужд подобных эмоций. К тому же за едой он прикрепляет к ушам щупальца прищепками, чтобы не мешали, — совершенно тошнотворное зрелище. Когда же человек может быть свободен от подобных обвинений, если его не оберегают даже возраст, дряхлость и чудовищные щупальца, которыми он, придя в ярость, может и задушить насмешника?

— Дряхлость! — сказала Элинор. — Ты считаешь полковника дряхлым? Изуродованным — пожалуй, отвратительным — несомненно. Никто не станет спорить, что лицом он больше похож на рыбу, чем на человека. Но дряхлым? Я понимаю, его возраст кажется тебе куда более значительным, чем матушке, но неужели ты убедила себя, будто его подводят руки или ноги? В определенном смысле у него больше конечностей, чем у всех нас, вместе взятых.

— Верно, — согласилась миссис Дэшвуд.

— Разве вы не слышали, как он жаловался на ломоту в жабрах? — не сдавалась Марианна. — И разве это не первый признак дряхлости для человека с его болезнью?

— Мое дорогое дитя, — рассмеялась ее мать, — должно быть, ты пребываешь в постоянном страхе, что я вот-вот умру, и, несомненно, считаешь чудом, что я дотянула до преклонного сорокалетнего возраста.

— Мама, вы ко мне несправедливы, — возразила Марианна, не желая менять тему. — Я прекрасно знаю, что полковник не настолько стар, чтобы его друзья опасались потерять его из-за естественных причин. Он может прожить еще двадцать лет, за которые его челюстные отростки посереют и обвиснут от старости. Но в тридцать пять нечего и думать о супружестве.

— Может быть, — уступила Элинор, — в тридцать пять не стоит думать о женитьбе на семнадцатилетней девушке. Но найдись на свете незамужняя и, допустим, подслеповатая женщина лет двадцати семи, вряд ли возраст полковника Брендона стал бы препятствием к их браку.

— В двадцать семь лет, — заявила Марианна, — женщина не способна ни испытывать любовь, ни пробуждать ее в других. Если ее дом недостаточно обустроен или ее состояние слишком мало, полагаю, с нее сталось бы подыскать себе место сиделки или наложницы. В подобном браке не было бы ничего предосудительного. Получился бы формальный уговор, вполне приемлемый в светском обществе. Но я не назвала бы это браком, для меня это всего лишь коммерческая сделка, в которой каждого интересует лишь собственная выгода.

— Я знаю, — ответила Элинор, — тебя невозможно убедить, что двадцатисемилетняя женщина способна испытывать к тридцатипятилетнему мужчине что-то хотя бы отдаленно похожее на любовь. И все же я не одобряю того, что ты торопишься хоронить полковника Брендона только лишь потому, что вчера (в чрезвычайно промозглый день!) он имел неосторожность посетовать на легкую ломоту в жабрах.

— Но он говорил о бумазейных жилетах! — воскликнула Марианна. — А для меня бумазейный жилет неотделим от болей, судорог, ревматизма и всех прочих недугов старых и немощных.

— Если бы он страдал от горячки, ты бы так над ним не насмехалась. Признайся, Марианна, ведь куда интереснее лихорадочный румянец, нездоровый блеск глаз и учащенный пульс. Неминуемая опасность — вот что тебя привлекает! Клянусь полярным сиянием, когда морские дьяволы рвали на части того несчастного помощника боцмана, ты смотрела на его исчезающее на глазах тело с румянцем возбуждения на щеках.

Вскоре, когда Элинор покинула комнату, Марианна обратилась к миссис Дэшвуд:

— Матушка, — начала она, — тема болезней тревожит меня, и я не могу от вас этого скрывать. Я убеждена, что Эдвард Феррарс болен. Мы живем здесь почти две недели, а он все не едет. Лишь серьезное недомогание — неужели азиатская холера? — могло так надолго его задержать. Что еще держит его в Норленде? Не пора ли предположить, что он погиб в зубах морского змея, возможно, родственника того, который напал на нас по пути сюда?