С такой почти наивной, прямолинейной откровенностью мало кто писал о болевых точках национального развития, о кровавых следах прошлого в политических буднях, о том художественном и нравственном ущербе, который спустя столько лет продолжает наносить человеку фашизм, какими бы личинами он ни прикрывался. В остром интересе к моральным аспектам национальной трагедии, в искренности нравственной апелляции к современникам, в глубокой человечности видится смысл этого произведения.
«Убийцы среди нас» – главный мотив романа. Респектабельные палачи с приятными улыбками надежно чувствуют себя на боннской политической сцене, оживающей на его страницах. Неизбежно возникает ассоциация не только с ранними романами самого Бёлля, но и с еще одним выдающимся произведением литературы ФРГ – романом В. Кёппена «Теплица» (1953), запечатлевшим политические будни Бонна 50-х годов. Кажется, что между ними нет временной дистанции, хотя действие у Бёлля относится к 80-м. Разве что постарели, не утратив, впрочем, внешнего лоска, вчерашние военные преступники, прочно вписавшиеся в новый «рейнский пейзаж». «Старая игра», которой в «Теплице» цинично дирижировали бывшие нацистские генералы и прочие высокопоставленные осколки рейха, не прерывалась на протяжении минувших десятилетий. Лишь «правила» стали жестче, да «игроки» изощреннее. Они и сегодня ловко переставляют фигуры на политической шахматной доске, оставаясь при этом сами марионетками власти, – злодеи с серебристыми сединами, благородными манерами и «старинным шармом», присущим «большинству выживших убийц». Они по сию пору вселяют в некоторых участников «игры» такой страх, что те не решаются упомянуть вслух их имена: публично опознать убийц означает поставить на карту собственную жизнь. Тех, у кого слишком хорошая память, здесь упрятывают в психиатрические лечебницы, где «исправляют воспоминания». Иных вынуждают найти вечный приют на дне Рейна.
Критика ФРГ обратила внимание на то, что фигуры бывших убийц в романе обладают внутренним сходством, как бы взаимозаменяемы. Они действительно кажутся безликими при всем подчеркиваемом несовпадении их внешних характеристик, содержащихся в авторском комментарии. Все дело в том, что у них не только общее коричневое прошлое, наложившее особый и одновременно усредняющий, стандартизированный отпечаток, но и общее настоящее, общие интересы, делающие их похожими, несмотря на интриги, вражду, взаимную ненависть. Да, среди них нет запоминающихся, ярких характеров прежнего Бёлля, но не потому что иссякла мощь писательского дарования, а потому что он видит в этих деятелях боннских «коридоров власти» не столько живых людей с неповторимой индивидуальностью, сколько призраков, хотя и смертельно опасных.
Нарушая безмятежный покой рейнского ландшафта, прошлое врывается в настоящее, гибельно впутывается в человеческие отношения, рождает трагические ситуации. Как формулирует один из героев романа, оно превращается в «яд», просачивающийся «вниз» и отравляющий душу народа. Прошлое мертвой хваткой держит людей, вовлекая в конфликты тех, кто давно ощутил его горький привкус, и тех, кто непричастен к нему уже датой рождения.
Страх и насилие, накладывающие самый ощутимый отпечаток на моральный климат, на психологическое состояние личности, – мотив, возникающий в творчестве многих современных писателей. У Бёлля он наиболее отчетливо прозвучал в произведениях 70-х годов – повести «Потерянная честь Катарины Блюм» (1974) и романе «Заботливая осада» (1979).
В последнем романе главный источник страха и насилия – вновь лезущее из всех щелей «непреодоленное прошлое», персонифицированное в политиках и представителях крупного капитала. Зло имеет в романе четкий социальный адрес: за преступлениями прошлого и настоящего стоит прежде всего крупный капитал. Политики рано или поздно лишаются своих кресел, размышляет один из персонажей романа, «никогда не слетают только господа, которые не управляют, а правят нами». Концентрация капитала сопровождается концентрацией насилия. Ни один из могущественных банкиров, подлинных заправил капиталистического мира, «никогда не увидит тюрьмы изнутри» – они будут «держаться вечно», такова власть золота, «божья милость денег». Даже «самый мудрый и набожный» из всех банкиров, образованный и изысканный Капспетер, зарабатывал на пулях и гранатах, от которых погибали люди, даже он «ежедневно купался в крови дракона, и никакой липовый листок не упал на нежное, белокожее, старческое тело. Где же они: деньги и волосы и золото последнего выломанного зуба, – где все это? Кто получил за мыло, которое варили из трупов, и за волосы, которыми набивали матрацы?» Политики и банкиры, изображенные Бёллем, отчетливо предстают в новом контексте как часть той опасной реакционной силы, от которой исходит угроза жизни, угроза человеку.
Миру насилия, бывших и нынешних убийц, продажных функционеров и запятнанных кровью банкиров противостоят в романе женщины. Как всегда у Бёлля, они воплощение совести, чистоты, человечности и – нередко – гражданского мужества. Лжи и насилию они противопоставляют упорную, беспощадную память, а то и яростную непримиримость открытого протеста. В них, если воспользоваться формулой Анны Зегерс, заключена «сила слабых». Правда, встречается в произведениях Бёлля и ненавистная ему категория «немецкой женственности» – «немецкие матери», которые, как говорится в «Письме к моим сыновьям», с воодушевлением отправляли своих детей навстречу смерти во имя фюрера и рейха. Но в последнем романе речь не о них. Женщины здесь – альтернатива «мужскому миру» насилия и войны.
Фашизм оставил незаживающие раны в их душах, до конца своих дней они не могут стереть из памяти чудовищные картины прошлого. Одна навсегда утрачивает душевное равновесие, увидев фотографии газовых камер, а при виде денег не может не думать о «золотых зубах, которые вырывают у убитых»; другую преследуют видения повешенных и расстрелянных стариков и младенцев. Эрика Вублер, в последние дни войны осмелившаяся спрятать в чулане мужа-дезертира и тем оказать сопротивление рейху, через все послевоенные десятилетия пронесла несокрушимую ненависть к фашизму. Война ассоциируется в ее сознании с погибшим младшим братом, который добровольно пошел служить в «великогерманский вермахт» в надежде «досыта наесться», и с убитым у нее на глазах молоденьким солдатом, «почти ребенком»; к рулю его велосипеда был привязан котелок; «окровавленный он умирал прямо на улице, и его кровь смешивалась с разливавшимся гороховым супом».
При чтении этих строк вспоминается роман «Где ты был, Адам?» (1951), другие ранние произведения Бёлля, вошедшие в литературу с темой чудовищной бессмысленности войны, с образом юных солдат, погибающих на операционных столах, в школьных классах или в грязных лужах чужих городов. Ненависть к войне и военным преступникам окрашивает отношение бёллевских женщин к другим участникам действия – каждого они оценивают этой суровой мерой. Они не склонны прощать, потому-то им так тягостна роль, которую они призваны играть в светских гостиных как жены боннских политиков.
Образы женщин закрепляют в сюжете антивоенную мысль романа – давний мотив бёллевской прозы обретает новый и поистине символический смысл. В современной литературе женщины с их обостренной чуткостью ко всему, что касается мира, возможности мирной жизни, вообще занимают, судя по всему, особое место: они предстают как сила, противостоящая войне, ибо у войны «не женское лицо». Нередко на Западе эта тема окрашивается в модные феминистские тона. Но у Бёлля она всегда звучала естественно и органично, составляя неотъемлемую часть его «эстетики гуманности».
В давней беседе с Бёллем его коллега Дитер Веллерсхоф назвал изображенную в романе «Групповой портрет с дамой» (1971) акцию солидарности угнетенных и притесняемых «гротескной формой сопротивления». Бёлль возразил: «Я не воспринимаю ее как гротескную… Это, собственно, предполагаемая возможность и утопия». И уточнил: «…утопия, возникшая из практических возможностей». Подчеркнута была тем самым не иллюзорность содержащейся в романе утопической идеи солидарности, а ее связь с жизнью. Такого рода утопический элемент, понимаемый как возможность, возникает и в последнем произведении: надежду здесь олицетворяют женщины. Их фигуры романтизированы, даже идеализированы, как нередко у Бёлля, но без них для писателя немыслимо само представление о гуманности.
С образами женщин связана и занимающая первостепенное место в художественной структуре романа «рейнская» символика: древняя река как олицетворение чистоты и покоя. Рейнский пейзаж утешает женщин, это – внешне – пейзаж мира и добра: прекрасная речная долина, дети, играющие на песке, белоснежное белье на веревке. Все это сродни воспетой Бёллем еще в 50-е годы атмосфере домашнего очага простых людей, непричастных к злу. Берег Рейна, по словам Эрики Вублер, – единственное, что она могла бы «назвать родиной». На этом символическом уровне несущественно, что судьба Рейна давно тревожит экологов, что загрязнение его токсическими веществами перешло все допустимые границы. Женщины и Рейн – последний оплот чистоты, нравственной незапятнанности. Если в романе и идет речь о загрязнении Рейна, то не столько промышленными отходами, сколько, так сказать, историческими: прошлое наложило неизгладимый отпечаток даже на природу. Взору одной из героинь романа представляются лежащие на рейнском дне, рядом с сокровищами Нибелунгов, нацистские эмблемы, торопливо выброшенные в последнюю минуту при появлении американских танков. Что только не перемешалось на илистом дне: эсэсовские «мертвые головы», партийные значки, «почетное» оружие – остатки или останки «былой славы» нацистского рейха, исторический мусор, замутнивший чистые воды великой реки.
Противопоставление добра и зла обретает в романе трагическое наполнение, метафорическую емкость. Зло, воплощенное в нацистских палачах и их приспешниках, становится символом, знаком, постигаемым и контексте конкретного времени, и как бы во вневременном пространстве. Эпиграф из «Западно-восточного дивана» Гёте уже создает этот метафорический контекст, где власть зла и незащищенность добра предстают в своем вечном противоречии («С подлостью не справиться, воздержись от жалоб. Подлость не подавится, как ни клеветала б. И с плохим задешево прибыль ей подвалит, а зато хорошего так она и жалит»; перевод В. Левика).
В творчестве Бёлля это противостояние, собственно, было всегда, в разном художественном воплощении, – например, в образах «агнцев» и «буйволов», как в романе «Бильярд в половине десятого» (в бёллевской мифологии традиционного библейского волка вытеснил буйвол как выражение солдафонской тупости и грубой силы германского милитаризма). Метафоричность не только не снимает точности социальных характеристик, но углубляет их, придает масштабность. На передний план отчетливо выходит общественное и нравственное содержание изображаемого конфликта, его историческое измерение.
Вопрос о перспективах человечества все заметнее ставится в связь с нравственным состоянием общества, выбором этических образцов и ориентиров. Стремление литературы глубже проникнуть в проблемы индивидуального сознания, во многом определяющее характер и направление идейно-художественных исканий, связано в значительной мере именно с тем, что в ситуации ядерного века, перед лицом опасности всеобщего уничтожения, человечеству грозит распад нравственных ценностей.
Один западногерманский критик еще в конце 50-х годов назвал Бёлля «моралистом», постаравшись вложить в это определение изрядную дозу иронии. Бёлль действительно моралист, но в самом высоком смысле слова. Проблемы нравственные в его художественной интерпретации обретают общественно-исторический смысл, а социальные предстают в их этическом выражении. Антивоенная мысль и защита общечеловеческих ценностей оказываются в нерасторжимом единстве…
…Эстетизация и актуализация войны средствами массовой информации Третьего рейха были важной частью одурманивания немцев, в первую очередь молодежи. Именно поэтому такую ненависть у нацистских пропагандистов вызывали авторы пацифистских сочинений, где война не героизировалась, а представала во всем ее кровавом и бессмысленном обличье, как у Э. М. Ремарка.
Гюнтер Грасс в одной из своих книг вспомнит, как однажды навестил Ремарка на его вилле на озере Лаго Маджоре в Швейцарии и рассказал ему о незабываемых впечатлениях, полученных от романа «На западном фронте без перемен», который нацисты, среди других книг, сжигали на городских площадях. Книга эта досталась юному Грассу случайно: в книжном шкафу одного из братьев его матери нашелся и этот роман, владелец которого, видимо, не подозревал, что книга под запретом. Гимназист с жадностью проглотил непривычный текст. И конечно, беседуя с Ремарком, он не мог не вспомнить другое произведение, на долю которого выпал столь же феноменальный успех, но которое во всем противостояло пацифизму Ремарка. Речь – о книге Эрнста Юнгера «В стальных грозах», не просто героизировавшей солдата, но и отличавшейся от прочих сочинений, прославлявших войну, совершенно иным художественным уровнем, холодной, не лишенной блеска стилистикой.
Грасс рассказал Ремарку, как параллельное чтение этих двух книг вызвало у него ощущение контрастного душа: с одной стороны, увлекательное юнгеровское живописание войны через призму приключений и испытаний мужества, с другой – его «ужаснула, потрясла мысль Ремарка о том, что война делает каждого солдата убийцей». Он пишет: «Я до сих пор ощущаю на себе влияние этого романа… Как погибают солдаты один за другим…» И дальше: «Книга и ее автор продолжают напоминать мне о юношеском недомыслии, но в то же время и о том, что возможности отрезвляющего действия художественной литературы ограничены».
Через много лет после посещения Ремарка, Грасс, сочиняя «истории» для книги «Мое столетие», вновь захотел свести двух антиподов – Ремарка и Юнгера – за одним столом. (Так же, к примеру, он сведет, нарушив временную последовательность и отдавшись своей фантазии, писателей послевоенной «Группы 47» и авторов из совсем иной эпохи – Тридцатилетней войны, загримировав одних под других, тем более что и те, и другие сыграли немаловажную роль в его становлении как писателя). Итак, он усадил обоих участников Первой мировой войны за воображаемый стол, но при всей учтивости обоих господ писателей нельзя было не почувствовать их «жестокое отчуждение, когда заходила речь о смысле смертоубийственных окопных сражений. Для них война не закончилась. Что-то осталось недосказанным…»