В монологе о своем горе Клара говорит так: “О, если бы нашелся человек благородной души, который, узнав меня со всеми моими недостатками, все же удостоил бы меня своей помощи! Если б кто-нибудь вызволил меня из этой тюрьмы со стенами из шипов и терний! Самой мне из нее не вырваться. Я малодушна и потому взываю о помощи. Если б меня кто-нибудь хоть пальцем поманил, я бы тотчас вся преобразилась. Исцарапанная в кровь, под улюлюканье толпы, я бы кинулась к другу!.. Повстречала же Констанция солдата! Может быть, она молила о нем Бога и молитва ее была услышана? Она поступила дурно, пусть! Но как я люблю ее за этот поступок! Его зовут Гарри Оксфорд… Она не колебалась, не выжидала, а перерубила цепь и потом скрепила этот шаг, соединившись с любимым. Мужественная девушка, что-то ты думаешь обо мне? Но ведь у меня нет никакого Гарри Уитфорда, я одна, одна…” Тут она вдруг вздрогнула, как от удара, и лицо ее залилось ярким румянцем: до ее сознания дошло, что она мысленно оговорилась и вместо имени Оксфорда подставила другое![89]
Тот факт, что имена обоих мужчин оканчиваются на “форд”, очевидно, облегчает соединение образов, и многие считают его достаточной причиной, но подлинный основной мотив ясно указан автором. В другом отрывке происходит такое же смешение, за чем следуют спонтанное колебание и внезапная смена субъекта, знакомые нам по психоанализу и ассоциативным экспериментам Юнга, когда затрагивается некий полусознательный комплекс. Сэр Уилоби покровительственно говорит об Уитфорде: “Ложная тревога! Старина Вернон не способен на столь решительный шаг”. Клара отвечает: “Но если мистер Оксфорд… Уитфорд… Ах, ваши лебеди плывут сюда! Смотрите, какой у них негодующий вид! Как они красивы! Я хотела сказать – быть может, мужчина, когда он видит, что женщина явно отдает предпочтение другому, чувствует себя обескураженным?” Сэр Уилоби замирает от “внезапно осенившей его догадки”.
В другом месте Клара еще одной оплошностью выдает свое тайное желание иметь более близкие отношения с Верноном Уитфордом. Беседуя со своим другом, она говорит: “Скажи мистеру Вернону, то есть мистеру Уитфорду…”[90]»
Представление об оговорках, которое мною отстаивается, способно выдержать проверку даже на самых тривиальных примерах. Мне неоднократно удавалось показать, что самые незначительные и очевидные ошибки в речи имеют важное значение и могут быть объяснены наряду с теми, что буквально бросаются в глаза. Пациентка, которая вопреки моему желанию и упорствуя в своем намерении решилась предпринять кратковременную поездку в Будапешт, оправдывалась тем, что едет всего на три дня, но оговорилась и назвала срок в три недели. Отсюда ясно, что она предпочла бы назло мне остаться вместо трех дней на три недели в обществе, которое я считаю для нее неподходящим. Однажды вечером я хочу оправдать себя в том, что не зашел за женой в театр, и говорю, что я был на месте в 10 минут 11-го (10 Minuten nach 10 Uhr). Меня поправляют, что я хотел сказать – без десяти десять (10 Minuten vor 10 Uhr). Разумеется, я хотел сказать «без десяти десять». Ибо 10 минут 11-го – это уже не оправдание. Мне сказали, что на афише было обозначено: окончание спектакля на исходе 10-го часа. Когда я подошел к театру, в вестибюле было уже темно, театр пустовал, то есть спектакль окончился раньше, и жена не стала меня дожидаться. Когда я посмотрел на часы, было без пяти десять. Я решил, однако, представить дома ситуацию в более благоприятном виде и сказать, что было десять часов без десяти минут. Обмолвка испортила все дело и вскрыла мою неискренность; она заставила меня признать себя виноватым даже больше, чем это требовалось
Мы подходим здесь к тем видам расстройства речи, которые уже нельзя отнести к обмолвкам, так как они искажают не отдельное слово, а общий ритм и произношение. Таково бормотание и заикание от смущения. Но и здесь в расстройстве речи сказывается некий внутренний конфликт. Я положительно не верю, чтобы кто-нибудь мог обмолвиться на аудиенции у государя, или при серьезном объяснении в любви, или в защитной речи перед судом присяжных, когда дело идет о чести и добром имени, – словом, во всех тех случаях, когда, по меткому выражению, выкладываются целиком. Даже при оценке стиля писателя мы имеем все основания – и привыкли к этому – руководствоваться тем же принципом, без которого не можем обойтись при выяснении отдельных погрешностей речи. Манера писать ясно и недвусмысленно показывает нам, что и мысль автора ясна и уверенна, а там, где встречаются вымученные и вычурные выражения, попытки донести несколько смыслов сразу, мы замечаем влияние недостаточно продуманной, осложняющей мысли или же заглушенный голос авторской самокритики[91].
С момента первой публикации моей книги друзья и коллеги, говорящие на других языках, начали обращать внимание на оговорки, которые они могли наблюдать в тех странах, где говорят на их языках. Как и следовало ожидать, они обнаружили, что законы, управляющие речевыми ошибками, не зависят от языкового материала; они пришли к тем же толкованиям, которые я приводил выше с точки зрения носителей немецкого языка. Из множества бесчисленных примеров выберу всего один – свидетельство Брилла (1909). «Друг описал мне одного нервического пациента и спросил, могу ли я ему помочь. Я ответил, что со временем, думаю, мог бы устранить все симптомы с помощью психоанализа, потому что это длительный случай (желая сказать “излечимый”!»).
В завершение для пользы читателей, готовых приложить определенные усилия к пониманию и знакомых с психоанализом, я прибавлю пример, который позволит составить некоторое представление о тех духовных глубинах, куда открывают нам доступ обмолвки. По сообщению Йекельса[92] (1913):
«Одиннадцатого декабря одна знакомая дама обратилась ко мне (по-польски) довольно вызывающе и требовательно: “Почему я сегодня сказала, что у меня двенадцать пальцев?” По моей просьбе она описала сцену, в которой прозвучало это замечание. Она собиралась вместе с дочерью навестить знакомых и попросила дочь – там раннее слабоумие в состоянии ремиссии – сменить блузку; девочка переоделась в соседней комнате, а потом пришла снова и увидела, что мать занята чисткой ногтей. Завязался следующий разговор:
Дочь: Вот! Я готова, а ты нет!
Мать: Да, но у тебя всего одна блузка, а у меня двенадцать ногтей.
Дочь: Что?
Мать (
Коллега, который тоже слушал эту историю одновременно со мной, спросил, какие мысли вызывает у дамы число двенадцать. Она ответила быстро и определенно: “Двенадцать для меня ничего не значит, это просто цифра”.
По поводу пальца она после некоторого колебания назвала следующую ассоциацию: “В семье моего мужа бывало, что люди рождались с шестью пальцами на ногах. Когда наши дети родились, их сразу же проверили на предмет шести пальцев”. По внешним обстоятельствам анализ в тот вечер пришлось отложить.
На следующее утро, 12 декабря, дама пришла ко мне и с видимым волнением сказала: “Как вы думаете, что случилось? Вот уже около двадцати лет я посылаю поздравления с днем рождения пожилому дяде моего мужа, причем всегда пишу ему письмо 11 числа. На сей раз я забыла об этом, пришлось отправлять телеграмму с утра”.
Я вспомнил сам и напомнил даме, с какой уверенностью она вчера вечером отмахнулась от вопроса моего коллеги о числе двенадцать: якобы для нее двенадцать – просто число, хотя, как выяснилось, с ним связана праздничная дата.
Тут дама признала, что этот дядя ее мужа – человек богатый, и она твердо намеревалась ему наследовать, особенно в нынешних стесненных финансовых обстоятельствах. Так, например, именно он – вернее, его смерть – тотчас пришел ей на ум несколько дней назад, когда одна знакомая нагадала по картам, что она получит крупную сумму денег. Она немедленно сообразила, что дядя мужа – единственный человек, от которого могли прийти деньги, и эта сцена заодно напомнила ей, что жена этого дяди когда-то обещала упомянуть в своем завещании детей нашей дамы. Увы, обещание не было исполнено; впрочем, старуха могла дать соответствующие указания мужу…
Это желание смерти дяде было в ней и вправду очень сильным, потому что она сказала подруге, которая гадала на картах: “Ты поощряешь людей расправляться с ближними”. Четыре или пять дней между этим пророчеством и днем рождения дяди дама постоянно просматривала некрологи в газетах того города, где проживал дядя. Поэтому неудивительно, что ввиду сильного желания его смерти дата дня рождения оказалась вытесненной и вследствие этого забылась привычка, которую соблюдали на протяжении многих лет, причем настолько сильно, что даже вопрос моего коллеги ее не восстановил.
В обмолвке насчет двенадцати пальцев прорвалось вытесненное число двенадцать, которое властно напомнило о себе. Именно “напомнило”, поскольку поразительная ассоциация с “пальцем” заставляет заподозрить и наличие дополнительных скрытых мотивов. Она также объясняет, почему число двенадцать заместило невиннейшую расхожую фразу о десяти пальцах. Ассоциация, напомню, гласила, что в роду мужа известны случаи рождения младенцев с шестью пальцами на ногах. Такое количество пальцев – признак особой аномалии. Значит, шесть пальцев означают одного ненормального ребенка, а двенадцать пальцев – двух ненормальных детей. Это в точности характеризовало текущую ситуацию: дама вышла замуж в очень раннем возрасте, и единственным наследством, оставленным ее мужем, в высшей степени эксцентричным и сумасбродным человеком, который покончил с собой вскоре после свадьбы, были двое детей, причем врачи неоднократно объявляли их аномальными жертвами серьезного наследственного заболевания от отца. Старшая дочь недавно вернулась домой из больницы после тяжелого кататонического приступа; вскоре после этого младшая дочь, уже достигшая половой зрелости, тоже заболела тяжелым неврозом.
Тот факт, что детская ненормальность связывалась с желанием смерти дяде и уплотнялась с этим гораздо более сильно вытесняемым и психически более выраженным элементом, позволяет предположить существование второй характеристики речевой ошибки, а именно желания смерти ненормальным детям.