– Полюшка, – Гурьев повернулся к женщине.

– Мы снаружи подождём, – добавил урядник. – С вашего позволения.

– Как угодно, – Гурьев, соглашаясь, кивнул утвердительно.

Сотник и кузнец вышли на крыльцо. Достав папиросы, большую в здешних местах по нынешним временам редкость, Кайгородов протянул одну Тешкову:

– Ты поглянь, – Полюшка! А молодой же какой! Это и есть твой подмастерье, что ли, Акимыч?

– Он самый, – буркнул кузнец, остервенело затягиваясь.

– А ты документы-то его сам видал?

– Чего мне в его бумаги смотреть?! – разозлился кузнец. – Он меня от лихоимцев тогда в Харбине, под самых Петра и Павла,[5] отбил, налетел, что твой ястреб. Те и пикнуть-то не успели! Вот руки-то у него, – Тешков помедлил, подбирая слово, – непонятные, это я сразу заприметил.

– Кто ж он за птица такая, – задумчиво разглядывая огонёк папиросы, проговорил Кайгородов. – Знаешь, что он с хунхузами-то этими сделал?

– Нет. А чего?

– Это хорошо, что не знаешь, – усмехнулся урядник. – Крепче спать будешь, Степан Акимыч.

– А сколь их было-то? – спросил Тешков, вдруг холодея от посетившей его догадки.

– Кого?

– Хунхузов. Шестерых лошадей привёл, а…

– Семнадцать.

– Чего-о?! – прохрипел, вылупляясь на Кайгородова, Тешков. – Бога-то побойся, Николай Маркелыч!

– Это не мне, это хлопцу своему шепни, – скривился сотник, сосредоточенно затягиваясь дымом. – Это не ко мне. Они уж и утечь от него хотели, видать. Не дал. Всех положил. До единого.

Дверь отворилась, и на крыльце возник Гурьев, опираясь на плечо Пелагеи:

– Я к вашим услугам, господин сотник.

– Ты в бричку садись, Яшенька, – сказала женщина, бросив настороженный взгляд на урядника. – Я тебя и отвезу, а потом и назад.